Детектив и политика 1991 №6(16)

Шесть лет люди стоят толпами, исходят криком, лупят кулаками воздух, требуют, требуют, требуют. Шесть лет наша жизнь — это митинги, шествия, противостояния, голодовки, резолюции, платформы, контрплатформы, сессии, сходки, демонстрации. Кто, как, когда, чем накормит эти массы? Земля пустая. Понимают ли люди, что означает "рыночная экономика", которую они защитили, встав живым кольцом вокруг "Белого дома"? А что такое биржа труда, им в детстве рассказывали? Какая власть найдет средства накормить такую массу людей, когда, по природе вещей, работать на нынешнем уровне цивилизации надо не "всем миром наваливаясь", и не кулаками суча, а рассредоточиваясь! Не толпой, не массой, не "народом", а разойдясь по рабочим местам, рассеясь, распылясь. Кто разведет эту массу людей по рабочим местам, кто заставит людей взять наконец в собственность эти треклятые "средства производства", то есть ОТВЕЧАТЬ за них, взять наконец в личное владение эту кровью и слезами политую землю, то есть ПОЛИВАТЬ ЕЕ ПОТОМ. Да разве ж эти сотни тысяч, охваченные единым порывом: лечь под танки! — разойдутся по своим местам так просто? Разве ж они остановятся? Ну, для начала на статуях отыграются, на "железного Феликса" удавку накинут и с постамента сволокут, а потом что? Железо не съешь, статуями сыт не будешь, цены статуями не регулируются. А цены рано или поздно к горлу подступят; что тогда? Если новоиспеченные бизнесмены, 21 августа кормившие на площади людей в "живом кольце", в октябре выйдут на ту же площадь с требованием ОТПУСТИТЬ цены, а малоимущие, 21 августа стоявшие в том "живом кольце", выйдут с требованием цены НЕ ОТПУСКАТЬ, — какие "чрезвычайные меры" должна будет принять демократическая власть при столкновении тех с этими и что тогда станут делать генералы? По телефону договариваться? Или людей кормить из походных кухонь, как уже кормил Макашов в Поволжье? А кто это все произведет, чем людей накормят, если люди тысячами стоят на площадях и сучат кулаками?

Сегодня церковь молится на демократию; все помнят монаха, который в ТУ НОЧЬ явился к "Белому дому" и благословил его защитников (предварительно осведомившись: "Все крещеные?" "Все!!" — отозвалась площадь, но во мне другое отозвалось: а если бы НЕ ВСЕ?).

Это — сегодня. А если завтра церковь, ссылаясь на волю христианнейших масс, потребует вернуть ей кремлевские заповедные соборы, а то и выведет народ на площадь, и это будет только начало? Как будет решать такие чрезвычайно тонкие вопросы демократическая власть?

Сегодня в Киеве, в Кишиневе, в Вильнюсе люди пляшут на площадях, радуясь провозглашению независимости. Как они запляшут завтра, когда карликовые государства передерутся из-за спорных территорий и из-за прав микроменьшинств?

"Мне страшно. Мне не пляшется", как сказал Евтушенко в пору, когда не был еще ни депутатом, ни руководителем Союза писателей.

Нет, ничто не изменилось, ничто не сдвинулось в глубинном слое, ни одна проблема не решилась ни "путчем", ни "антипутчем". Все там же, где было.

Впрочем, нет. Сдвинулось. Решилось. То самое, что саднит болью в моей душе: "национальный вопрос". В одни сутки все рванули прочь: латыши, эстонцы, грузины, молдаване, украинцы…

Да, да, я знаю: дробление неотвратимо и даже прогрессивно. К тому шло. Так не то гнетет, что "врозь" будем, а то, КАК расходимся: синхрон бегства, этот массовый "шухер" на месте "законной процедуры". Как по свисту: атас! Беги, пока у них заварушка, пока там не очухались!

И мы же, русские, сами от себя — рванули "в ночь", по-воровски. Ленинград в Санкт-Петербург переименовали: скорей, скорей! По той же логике, которая и семьдесят лет назад работала: сегодня рано, послезавтра поздно, завтра — даешь!

Экология названий — святое дело; имен вообще лучше не трогать. Нельзя было трогать Петроград в 1924 году. И лучше было не трогать Санкт-Петербург в 1914-м. Имен нельзя касаться: в них застывает история. Но именно потому, что в них застывает история, опасно дергать их туда-сюда до бесконечности. Ленинград — это уже не Ленин, это уже Блокада, это пять поколений, отстрадавших свое. Я не могу видеть плачущих старух, похоронивших в те девятьсот дней ВСЕ и теперь хоронящих последнее: имя их города. Я не могу видеть, как молодые "радикалы демократии" на Дворцовой площади дают пинки старикам, протестующим против нового переименования, и никакие телекомментарии про "плюрализм", сопровождающие эти репортажи, меня не избавляют от боли, никакие улыбки дикторов, победоносно выговаривающих словечко "Санкт".

Если уж так свербит все на старый лад перелицевать, — ну, восстановите Александра Третьего у Московского вокзала! Покажите пример дикой Москве: мы железного Чекиста с пьедестала на свалку тащим, а вы чугунного Миротворца со свалки на пьедестал возвратите, слава богу: скульптура гениальная, Паоло Трубецкой все-таки!

Нет, легче слово перетащить. Санкт. Кстати, о референдумах: многие ли люди из тех миллионов, на мнение которых мы любим ссылаться, знают значение слова "Санкт"? И почему оно в названии города?