Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

Бунин предъявляет "красным завоевателям" огромный счет. Ему чудится их коварный замысел ("адский секрет"): убить в людях восприимчивость, научить (или заставить) человека перешагивать через черту, где кончается отмеренная ему чувствительность к злу и насилию. С едким сарказмом описывает он "красную аристократию": матросы с огромными браунингами на поясе, карманные воры, уголовные злодеи и какие-то бритые щеголи во френчах, в развратнейших галифе, в франтовских сапогах и непременно при шпорах, все с золотыми зубами и большими, темными, кокаинистическими глазами… Завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, "кроет матом". С гневом и яростью обличает компанию Троцкого и всех тех, кто ради погибели "проклятого прошлого" готовы на погибель хоть половины русского народа. Завоеватели превратили жизнь человека в оргию смерти — во имя "светлого будущего", которое рождается из дьявольского мрака. И тот легион специалистов, "подрядчиков по устроению человеческого благополучия", который орудует в стране, не оставляет Бунину надежды хоть на какое-нибудь сносное будущее.

Возможность контакта с "ними" кажется писателю кощунственной, мысль о сотрудничестве — святотатственной. В течение многих "окаянных" месяцев и дней его поддерживает, греет, пожалуй, единственное чувство — "быть такими же, как они, мы не можем". Сознание своего отличия, в первую очередь нравственного, от тех, кто правит бал, малоутешительно, скорее — оно исполнено трагической безнадежности. "Быть такими же, как они, мы не можем. А раз не можем, конец нам!" — заканчивает Бунин свою мысль. Именно моральная несовместимость с "завоевателями" оказывается для Бунина тем самым препятствием, через которое невозможно перешагнуть, для того чтобы, хоть как-то приспособившись, вписаться в складывающуюся систему. "Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет "последних достижений в инструментовке стиха" какую-нибудь хряпу с мокрыми от пота руками!"

Складывающаяся в обществе "красных завоевателей" моральная атмосфера, весьма далекая от кодекса чести писателя и российского интеллигента Ивана Бунина, действительно ставила с ног на голову многие привычные понятия, отвергала многие понятные и приемлемые нормы. Представления о добре и зле переставали быть абсолютными, граница между ними оказывалась чрезвычайно подвижной и непринципиальной, возникал феномен переименования: когда то, что искони считалось безусловным злом, вдруг свою безусловность утрачивало. "Вообще теперь самое страшное, самое ужасное и позорное, — пишет Бунин, — даже не сами ужасы и позоры, а то, что надо разъяснять их, спорить о том, хороши они или дурны. Это ли не крайний ужас, что я должен доказывать, например, то, что лучше тысячу раз околеть с голоду, чем обучать эту хряпу ямбам и хореям, дабы она могла воспевать, как ее сотоварищи грабят, бьют, насилуют, пакостят в церквах, вырезывают ремни из офицерских спин, венчают с кобылами священников!"

Признание Ставрогина "я… имею привычки порядочного человека и мне мерзило" в контексте бунинской ситуации начинало звучать поразительно конкретно и становилось своего рода эпиграфом к тому выбору, на который была обречена имеющая особые привычки русская культура. Однако слова эпиграфа были слабым утешением: сталкиваясь с положениями противоположного свойства, всеми этими "кто не с нами, тот против нас", доводы совести и аргументы морали в лучшем случае служили самооправданием — на них мало кто обращал внимание и почти никто не принимал всерьез. В худшем же случае доводы и аргументы нравственного порядка дискредитировались изнутри: так, "Окаянные дни" Бунина содержат записи, ставящие под сомнение моральные права на правый же суд и самого писателя, и людей из его окружения. Перефразируя Бунина, хотелось бы сказать: самое ужасное, самое страшное заключалось не в том, что люди, лишенные нравственных тормозов, творили зло, а в том, что люди с высоким представлением о моральной норме были готовы ответить тем же.

Страшным, поистине катастрофическим диссонансом оказываются, с одной стороны, честное и убежденное "быть таким же, как они, мы не можем", с другой стороны, по-видимому, столь же честное, столь же убежденное и невероятно греховное ответное чувство каиновой злобы. Грех помысла описан Буниным так, что не оставлял никаких сомнений в искренности переживаемого: "Какая у всех свирепая жажда их (речь идет, разумеется, о "красных". — Л.С.) погибели! Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга".