Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

Вопросы о том, почему идея свободы роковым образом поселяет рядом с собой идею террора, почему завоевание свободы сопряжено с созданием особо жестокого механизма ее подавления, почему сам воздух свободы, как только ею повеяло, заражается ненавистью, злобой и страхом, — эти вопросы, выросшие из маленького эпизода, частного случая, приобрели под пером Достоевского универсальное, вселенское значение. "Все бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… все язвы, все миазмы, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!.." Россия, раздираемая бесами, — такой образ, явленный вначале метафизически, а потом и физически, увидели и Достоевский, и Андрей Белый, и Горький, и Короленко, и Волошин, и Бунин… Увидели все те, кто не хотел обманывать себя, когда восторг и эйфория по поводу революции сменились ужасом и запоздалым раскаянием. Уроки "Бесов" Россия усваивала под пытками и виселицами, на нарах и в корчах голодной смерти.

Но перед этим было оправдание судом присяжных террористического акта: с "легкой руки" Веры Засулич стрелять в чиновника по политическим мотивам перестало быть преступлением. И была беспрецедентная охота на царя, развернувшаяся на глазах всего мира. И была кромешная история в Ипатьевском доме, где пули красногвардейских наганов не пощадили семью с детьми и женщинами.

Пламя бесовского пожара разгоралось, не щадя ни своих, ни чужих, карающий топор стал эмблемой века. "Сто миллионов голов" — эта безумная фантазия ультрабеса Лямшина — утратила свою метафоричность.

V

Степан Трофимович Верховенский, герой "Бесов", подвергшийся со стороны тупого и самодовольного чиновника особых поручений при губернаторе унизительной и оскорбительной процедуре обыска, в результате которого были отобраны книги, бумаги и письма, в волнении и сильном душевном расстройстве произносит несколько загадочных фраз — почти смешных и безусловно нелепых в контексте реальностей русского губернского города конца 1860-х — начала 1870-х годов прошлого века. Переведем наполовину французский текст его речей на русский язык:

"Нужно, видите ли, быть готовым… каждую минуту… придут, возьмут, и фью — исчез человек!"

"Кто может знать в наше время, за что его могут арестовать?"

"У нас возьмут, посадят в кибитку, и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате…"

"…Ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав — погибать так погибать! Но… я другого боюсь… высекут".

У Хроникера, собеседника и конфидента Степана Трофимовича, есть все основания считать "такое безумие" невероятным и невозможным преувеличением.

"Такое полнейшее, совершеннейшее незнание обыденной действительности было умилительно и как-то противно", — отмечает Хроникер Антон Лаврентьевич. Однако полнейшее, совершеннейшее незнание обыденной действительности — в отношении того, что вообще можно сделать с человеком, — проявленное малодушным Степаном Трофимовичем Верховенским, оказалось не безумием, а почти ясновидением. Может быть, в припадке раздражения и обиды Степану Трофимовичу померещилась совсем другая обыденная действительность — как образ будущего.

Будущее — в той его ипостаси, которая связана с судьбой отдельного человека и целого народа, — присутствует в "Бесах" скупыми, но устрашающими штрихами.

В программе смуты и беспорядка, крови, огня и разрушения преданий, составленной Петром Верховенским, есть важные пункты, касающиеся "строительства". В первую очередь, понимает он, следует подумать о человеке. "Главное, изменить природу человека физически. Тут вполне надо, чтоб переменилась личность на стадность, уже непосредственно, хотя бы он давно забыл первоначальную формулу". Развивая идею Шигалева о тотальном рабстве и органическом перерождении человеческого общества в равенство, Петр Верховенский вполне отчетливо и определенно обозначает тот уровень, "который нельзя будет переступить в будущем обществе". Развивая также свой собственный тезис "мы всякого гения потушим в младенчестве", Петр Степанович в черновой программе расшифровывает свой замысел, указывая на те необходимые средства, которые и должны привести к необходимому среднему уровню. Будущим — не теперешним, но будущим — принципам, рассуждает он, все, что выше среднего уровня, будет чрезвычайно вредно: "средина выше всех целей”.