Честно говоря, больше всего меня беспокоит моя гиперответственность. Иногда мне даже хочется меньше думать о пациентах и быть к ним холоднее. Возможно, тогда я бы крепче спал. Понимаете, внутри меня всегда идет борьба. Одна часть меня хочет проигнорировать третью проблему со здоровьем пациента (часто это сделать невозможно, например если речь идет об уплотнении в груди) и попросить его прийти в другой день к другому терапевту, однако другая, более сильная часть меня, знает, что это неправильно (здесь мы возвращаемся к разрыву между знанием и делом). Что получается в результате? Я злюсь на себя из-за того, что решил поступить правильно. И я чувствую гнев. Ведь я понимаю, что сам выбрал задержаться на работе, приехать домой поздно, пропустить купание Уильяма. Человек, сидящий напротив меня, никогда не узнает об этом — он и не должен знать. Однако в качестве сопутствующего ущерба он получает более грубого, сурового и несдержанного терапевта. Прежде чем стать врачом, я даже не догадывался о наличии у себя такой стороны.
Эмоциональная облицовка исчезает.
Я люблю свою работу, но иногда ненавижу человека, в которого она меня превращает.
Я решаю каждый вопрос, практически не испытывая эмпатии. Да, я добираюсь до сути проблемы, но даю пациенту короткие, резкие, жесткие (даже жестокие) ответы. Они не покрыты сахарной глазурью и не побуждают пациента обратиться ко мне снова. Пациент даже не чувствует, что принимает участие в процессе формулирования решений. Я всегда чувствую себя паршиво, понимая, что это снова произошло. Меня терзает чувство вины и отвращение к работе, а еще к тому, что я не смог ничего предотвратить. Сегодня клиники катастрофически перегружены, и времена, когда на консультации обсуждалась только одна проблема, давно прошли. Почему? На это есть множество причин. Люди не могут попасть к терапевту так же легко, как раньше, и поэтому вынуждены копить проблемы и вываливать их на меня за один раз. У них появился доступ к большому объему информации в интернете, поэтому они чаще ставят себе диагнозы (обычно самые страшные). Люди стали больше беспокоиться о здоровье по тем же причинам. Но, несмотря на произошедшие перемены, ожидания пациентов не изменились: они надеются, что все проблемы будут решены за десятиминутную консультацию. Я понимаю, это звучит так, будто я себя жалею. Это не так. Я совсем не виню пациентов, нет. Кроме того, я всегда буду обслуживать их максимально хорошо. Я просто размышляю о том, что иногда собственная прилежность меня подводит. Она отрицательно сказывается на моей жизни вне работы. На моей жизни с Элис и Уильямом, которая для меня особенно важна. Я это просто ненавижу. Мне кажется, что я подвожу своих близких. И дело не только в том, что я поздно возвращаюсь домой, а в том, что прихожу встревоженный, ворчливый, раздражительный и злой. Это как новые семь гномов Белоснежки. К счастью, сегодня такое бывает уже гораздо реже. Мне приятно думать, что я научился распознавать подобный настрой и бороться с ним заранее. Однако это реактивный подход, а я стремлюсь к долгосрочному проактивному подходу, душевному спокойствию вроде того, что я ненадолго ощутил в апреле. К счастью, у меня великолепная, понимающая меня жена.
Всего меня. Мои сложные внутренние иррациональные часы. И моего часовщика тоже.
У меня появляется ком в горле при мысли о том, как много Элис значит для меня. Об этом можно написать отдельную книгу. Она знает, как нужно обращаться со мной, когда я прихожу домой, похожий на злобного медведя с больной головой. В этом тоже нет ничего сложного: она просто просит мой мизинец и тянет за него, словно это выпускающий стресс клапан. Одновременно она просит меня выдохнуть через рот, а затем обнимает. И это всегда помогает.
Какая женщина!
Вот они оба на моем телефоне: смеющиеся Элис и Уильям с улыбающимися глазами. Я рассматриваю фото во всех подробностях. Складочки в уголках рта Уильяма. Его беззубые десны. Элис, обвивающая Уильяма руками. То, как он льнет к ней. Валики детского жира на его теле. Безопасность. Защищенность. И счастье.