Детективная Игра. Сборник детективов

Володя еще должен был расписаться в ведомости. Перед этим капитан тщательно переписал данные из паспорта и специального удостоверения работника фирмы, которое одновременно служило пропуском; оно-то, может быть, прибавило ему снисходительности.

Пока находились в дежурной части, Володя держал себя отстраненно с Аннушкой. Сохранял суховатый, словно бы незаинтересованный тон.

Но только вышли во двор — он подхватил ее, почти невесомую, повлек к машине, уговаривая, что все чушь, все позади, все будет хорошо, вон Таня, ждет ее, надо отпустить от сердца…

Лишь в машине, обнявшись с дочерью, Аннушка начала оживать, осознавать реальность. Первый раз она всхлипнула.

Володя поспешил нажать на газ, увозя их побыстрее от непредвиденных случайностей. Все могло быть — неожиданный звонок по телефону, или запоздалый трусливый импульс капитана.

Он ехал, задумчиво глядя на дорогу.

За его спиной в нахлынувшем потоке слез возвращалась к жизни пожилая женщина, перенесшая ужас бесправия и беспомощности, соизмеримый с тем, что довелось пережить ей ребенком, погибающим, но чудесным образом не погибшим под черным смерчем фашистского нашествия.

— Под утро немцы увидели нас на мосту. Кинулись мы с мамой в поля. Они стреляли. Мы зашли в болото и легли: сразу пиявки. Немцы опять прибежали с собаками. Мама говорит: «Ложись!» Я легла в трясину с головой. Стреляли очередями. Из автоматов… Один раз забулькало рядом. Вечером вылезли, мама сняла с меня такие вот огромные черные пиявки: присосались… Миллион…

— А с чего все началось? Сколько вам тогда было лет? — спросил Володя.

— А началось, — ответила Аннушка, — с того, что мы жили в городе Копечинцы Тернопольской губернии, около Львова. В польской Галиции. По улице Пилсудского, дом двадцать два; сейчас она улица Чертковская, номер дома тот же.

Мамины родители были очень религиозные. Дед был купцом, владел землей, помню, кони, коровы были, огромный дом, фруктовый сад. Райская жизнь… Маму звали Дола, она работала у инженера-землемера. А отец кончил институт, он из Львова, и приехал сюда на практику. Его звали Артур Шацберг. Познакомился с мамой, и они поженились в 1933 году. Я родилась через год.

Он подарил маме книгу по-английски «Палестина». В юности он состоял в молодежной сионистской организации Шомер-а-Цаир, хотел уехать в Израиль. Мама не хотела. Она развлекалась. Любила ходить за покупками — одно платье, другое… Ездила во Львов.

Счастливое время.

На прогулку выезжали в фиакре двумя лошадьми. Была прислуга. У меня — воспитательница; Текла ее звали — кажется, украинка. Говорили по-польски. Дедушка и бабушка между собой на идиш, а отец знал иврит.

Я Теклу любила больше, чем маму.

Но сейчас я понимаю, что к сорок первому году маме исполнилось всего тридцать лет. Молоденькая, красивая, сам Бог велел ей оставаться избалованной… Тебе интересно?

— Что вы… Маленькая девочка… болото… эти черные пиявки. Кошмар!..

— В 1939 году мы стали советскими.

Отец пришел с работы домой, его выгнали, и сказал, что нас объявили кулаками. Мы подлежали высылке в Сибирь.

Но местные коммунисты взяли его под защиту и не дали тронуть. Его любили.

Так он стал работать в земельном отделе Горсовета. Если тебя интересует фамилия председателя — Сердюченко; я многое помню.

В Горсовете работал простой пожарник — украинец Лешко Лехкун, из села Баворошизно — был когда-то барон Баворовский.

Лешко очень бедно жил, в селе имелось у него всего-то полмазанки. Вторая половина мазанки, маленького домика с соломенной крышей, принадлежала соседям. Очень скоро мы узнали, что соседи эти нехорошие, завистливые — враги.

Отец научил Лешко профессии землемера и взял к себе в земельный отдел. Там он у него работал до лета 1941 года.

А летом пришли немцы.

Сначала хотели удрать от них. Поехали во Львов за дедушкой и бабушкой — папиными. Но те страшно испугались: «Куда ты хочешь бежать, в пекло? Два года назад тебя чуть не отправили в Сибирь!..» И кроме того — главное — отказывались верить, что немцы это делают…

Вернулись в Копечинцы, а тут уже полно солдат. В нашем доме поселились полковник и майор, кресты на груди. Разговаривали с отцом как нормальные здравомыслящие люди, очень приятные. Позднее их сменили гестаповцы, вот они все ценное забрали из дома.

Евреи стали ходить по улице с обязательной нашивкой на левой руке — на белом фоне голубой могендовид.

Вскоре пришли известия о львовских погромах. Приехал человек и поведал, как в первом же погроме убили дедушку с бабушкой. Отец сел и заплакал. Мама подошла, спросила, что случилось. Он рассказал.

Начались убийства и здесь. В полукилометре от города был большой лес — Яблоновский лес. Приводили в него, копали рвы, стреляли. Закапывали людей. Земля ходила.

Помню, жена коменданта, эдакая спортсменка, — верхом на коне, в амазонке. В зеленой шляпе с пером. С ружьем. Любила охотиться на детей.

Мы убегали, увидев ее, и продолжали играть в свои игры, как будто так все и надо, это была наша жизнь.

Только когда устраивались погромы — акции, — родители собирали нас и вместе с нами прятались в убежищах.