Дети

Шпац берет дрова и хворость из поленницы, сложенной Клаусом, добавляет листы, выдранные из цветных журналов, и все это швыряет в печку, сжигая в ней весь свой гнев. Поворачивается к женщине и видит, что она стоит перед шкафом с окаменевшим лицом. Только сверкает ее ожесточившийся взгляд, прикованный к портрету писателя Антона, прикрепленному к поломанной дверце среди остальных газетных вырезок. На портрете – автограф Антона, посвященный Шпацу. Антон сидит в кресле, и, несмотря на то, что голова его облысела, а живот увеличился, на нем еще видны следы прежней красоты.

– Он мой друг, – роняет Шпац, как заступник Антона.

– Твой друг? – в голосе Гильдегард звучит сомнение. Шпац изумлен: что за ирония в ее голосе? Антон всегда был лидером. Любимый писатель, ценимый друзьями и поклонниками. Если он придет на помощь Аполлону, за ним потянутся многие. Шпац возлагает на него большие надежды.

– Почему вы так скептичны по отношению к нему? Вы же с ним не знакомы.

– О, да – отвечает Гильдегард, нажимая на грудь псу, – я с ним знакома. В молодости мы знали друг друга, – и тут же поворачивается спиной к Шпацу, сидит на кровати, уделяя все свое внимание несчастному животному: наклонив над ним голову, медленными движениями гладит его шкуру.

Хлопнула дверь. Придушенный плач доносится из соседней комнаты: Биби фиксирует в дневнике дату смерти Фридрикуса Рекса. Гильдегард выпрямляется, палец одной ее руки направлен на контору, палец второй руки прижимается к губам. Шпац приближает к ней стул, так, что его колени касаются ее коленей, и ее дыхание доходит до его лица. Шпацу кажется, что он впервые так ясно видит ее лицо. Оно так велико, что он всегда смотрел на него снизу вверх, и с достаточно далекого расстояния. Теперь лицо ее рядом. Какое уродство! Боже правый. Внезапно исчезли все смягчающие черты, энергия и прямодушие, излучаемое этим лицом. Вместо этого – смятение, беспомощность, угнетенность делают это большое уродливое лицо стерильным и смутным. Шпац отворачивается к окну. Вороны летают в сумеречном утреннем свете, и их чернота усиливается на фоне белизны вершин холмов. И он видит себя на седловине скалы глядящим на долину, как это делал в летние дни. Он снова переносит взгляд внутрь комнаты, и стекла его очков мгновенно увеличивают все, что здесь находится, и приковывают его к Гильдегард, сидящей на кровати, и псу у нее на груди. Он снимает очки, и чувствует сразу же облегчение. Все становится смутным перед глазами. Только видны пятна на дверце шкафа. Лицо Гильдегард потеряло четкую форму, и в руках ее дышит некое бесформенное тело. Все расплылось, и нет необходимости что-то узнать и определить. Шпац ныряет в эту темь внутри себя, как в безопасное убежище. Сидит на стуле, прикрыв глаза, улавливая ощущения, идущие изнутри. Теперь он больше не чувствует, что колено его прикасается к коленям Гильдегард, и ее горячее дыхание доходит до его лица. Он уже не заключен в эту небольшую, уродливую, стесняющую душу, комнату. Он – под кроной дуба, на ледяной вершине, смотрит из-за скалы, срывающейся вниз, в черное озеро. Из волн поднимается красавица принцесса, приближается, садится рядом, в нише скалы. В корзине с желтыми водяными лилиями, лежат кусочки мела, которыми он все лето рисовал на скале и затем швырял их в озеро. В чудных, словно выточенных из мрамора, белых руках озерной принцессы кусочки эти собрались в огромные куски мела, которые она преподносит ему на подносе зеленой равнины, чтобы он придал им облик и форму. Шпац протягивает к ней руки, и с губ ее срывается голос:

– Смотри, он приходит в себя. Если заняться им, он выздоровеет.

Но это не голос прекрасной принцессы, а голос Гильдегард, огромной, неуклюжей, гладящей чудовищного вида собаку. Как это она осмелилась со своим огромным телом и уродливым лицом явиться в облике его принцессы?

– Что с тобой случилось? У тебя такое лицо, как будто ты перескочил с седла аристократического коня на спину жалкого осла? – и она снова протягивает ему на огромных красных ладонях этого уродливого пса, – смотри, он почти пришел в себя, и это еще до того, что мы занялись его лечением.

Еще более уродливыми кажутся ему женщина с псом. Он касается его рукой, словно отталкивая его, и отворачивается.

– Холодно в твоей комнате, несмотря на то, что топится печь, – говорит Гильдегард, и лицо ее бледнеет, – мне здесь холодно, так что я нуждаюсь в горячительном питье, хотя уже много лет не вливала этот яд в свое нутро.

Шпац радуется тому, что возникла причина от нее отдалиться. В шкафу с поломанной дверцей, за горкой трусов и носков, спрятан стакан и бутылка, в которой немного шнапса.

– Стакан не полон, – извиняется он, – я тоже иногда прикладываюсь к рюмке по вечерам, когда здесь невыносимо холодно.