Дети

– А-а, да, – на лице Антона искреннее огорчение, – несчастный Аполлон.

– Как ты считаешь, его возможно спасти?

– Спасти? – Антон смеется странным смехом, от которого лицо его не краснеет, а наоборот, и без того белая кожа еще больше бледнеет.

– Спасти Аполлона, ха! А кто спасет нас, тебя, меня от надвигающейся на всех нас беды? – Глаза его расширяются, глядя на людей, проходящих мимо стола к бару. В развлекающейся толпе множество коричневых нацистских мундиров. И такой же мундир на смущенно шатающемся между ними поэте Бено. Светлый его чуб сострижен, что придает лицу мужественность. Коричневый головной убор добавляет жесткость его нежному лицу. Красивая блондинка в светлом вечернем платье с черной свастикой виснет на его руке.

– Так я бы хотел завершить свою жизнь, – говорит Антон, и так смотрит, что, кажется Шпацу, шепот Антона перекрывает все голоса в клубе. Окружающее тускнеет, как за матовым стеклом. Антон и Шпац одни здесь.

– В последнее время, – Антон приближает лицо к Шпацу, – чувствую, что у меня ум за разум заходит. Ты улавливаешь? Все то, что творится вокруг нас в последнее время, я ощущаю не только как нечто, мешающее моей жизни, но и моему телу. Сотни арестованных, как Аполлон, ждут палача, а суда нет. Убийство без наказания. С истинным вдохновением один преследует другого, грубо толкает, и это неотвратимо.

– Алло, Шпацхен, – неожиданно чья-то рука дружески хлопает Шпаца по плечу, – и ты снова здесь, среди нас. Очень приятно.

Бено дружелюбно смотрит на Шпаца. Поэт оставил свою девицу в баре и побежал к другу, которого давно мечтал увидеть. Он холодно приветствует Антона.

– А-а, да, – отвечает Шпац, – вот, пришел повидать друзей.

– Очень приятно, – Бено делает вид, что удовлетворен ответом Шпаца, – надеюсь, что и я вхожу в их число.

Его голос одновременно ироничен и требователен.

– Если ты все еще надеешься получить то, чего хочешь, ты ошибаешься. Шпац отводит взгляд от Бено.

– Жаль! – Бено отвешивает легкий прощальный поклон, но приятное выражение не исчезает с его лица. – Пока!

Ироничность берлинца не исчезает из его голоса и взгляда.

– Не хочу иметь с ним никакого дела! – цедит Шпац. – Не хочу его видеть. – Но голос его не решителен. Скорее он хочет в этом убедить самого себя.

Если бы Антон вслушивался в то, что говорит Шпац, это странное замечание вызвало бы его любопытство, и он бы спросил Шпаца, о чем он говорил с Бено. Но Антон не выразил интереса к этому разговору, лишь провожает взглядом Бено, идущего к бару. Устало кладет руку на лоб, закуривает сигарету, и в бледном слабом пламени зажигалки лицо его выглядит больным.

– Вернемся к нашему разговору, Антон, – Шпац пытается привлечь его внимание.

– Я ужасно устал, и это хуже всего. Все дела меня утомляют. Именно, это я имел в виду раньше, пойми, хуже всего, ты сам в том, что происходит вокруг тебя. Чувствуешь, что исчезают ценности, которыми ты жил, что теряешь свою сущность перед брутальной силой, которая обступает тебя со всех сторон. Ты восстаешь... Но снова этот бунт приносит лишь страдания, которые лишают тебя возможности действовать. Знаешь, что необходимо что-то предпринять, но все бессмысленно, кроме единственной мысли, что тебе следует беречь свою жизнь и примириться с этими временами. Улавливаешь? Тебе следует пошире раскрыть глаза и научиться бдительно следить за чудовищем, восставшим против тебя...

Шпац выпрямляется, сжимает руками края стола и вглядывается в Антона.

– Что ты вдруг так на меня смотришь?

– Ты... – прерывает его Шпац, – ты помнишь еще Гильдегард?

– Гильдегард? Что ты знаешь о Гильдегард?

– Все.

– Она была самым ужасным переживанием моей юности, – защищается Антон, – она захватила меня своими стихами. Но я не смог даже на мгновение выдержать ее уродство.

– Жаль. Не так уж она уродлива, как кажется на первый взгляд. А ты, увидев ее, сразу сбежал. В ней можно найти много приятного. Да, можно найти…

– Может быть, – Антон хочет прервать разговор и жестом зовет официанта.

– Я уверен, Антон, – Шпац с удовольствием делает глоток, – уверен в том, что если бы ты тогда, в юности, открыл пошире глаза, то увидел бы в ней не только уродство. В любом случае, если бы ты тогда приучил себя смотреть и на уродливые лица, то не должен был бы сейчас так напрягаться.

– Это была минута слабости. Не раз после этого меня мучила совесть.

– Ты нанес ей тогда удар на всю ее жизнь. Тебе бы следовало попросить у нее прощения.

– Ты прав. Теперь, когда мы оба состарились, я могу попросить прощения за ошибку, совершенную в молодости.

– Нет. Боюсь, что нет. Гильдегард – женщина упрямая. Она потребует доказательств искренности твоего раскаяния. Просто слова ее не устроят. Путь к ней и ее прощению ведет через Аполлона. Встань, сделаем настоящее дело.

– Алло, Шпацхен, – чирикает возле него Карола, и красивое ее лицо смеется Шпацу и Антону, – наконец ты оставил своих собак и кошек.

– Гав-гав, – имитирует лай Сигизмунд. Антон и Карола заходятся в хохоте. Только лицо Шпаца становится еще более серьезным.