Дети

– Фрида, ты неподражаема! – Эдит вскакивает со стула, обнимает Фриду за плечи и целует в щеки. – Ты божественна»! – И кружит ее по комнате.

– Ты сошла с ума, Эдит! Эдит!

Эсперанто поднял голову в сторону двери и проворчал. Это дед прошел по коридору, мимо двери.

Дед начал свой примирительный обход комнат с посещения больных – Франца и Зераха. На ступеньках – Иоанна.

Волосы не причесаны, глаза покраснели от слез.

– Иоанна, внучка моя, здоровье твоего Зераха улучшилось. Утром ему стало намного легче.

Но от этого сообщения лицо ее не посветлело. И чего ему светлеть, если ее халуц приносит ей только неприятности. С ним одни неловкости. Он демонстрирует вместе с коммунистами на улицах, всеми способами выражая им поддержку. Вообще, ему наплевать на страну Израиля и на то, что коммунисты ненавидят сионистов. В бурных спорах с Эрвином он выставляет себя коммунистом. Закончилась большая забастовка, пало правительство, объявили новые выборы. Пятый раз в году граждане пошли к урнам. И не было более скучных выборов! Равнодушие и рутина охватила всех. Только Зерах все принимал близко к сердцу. На этих выборах нацисты потеряли два миллиона голосов, а коммунисты, наоборот, набрали много новых. Получилось, что Зерах победил на выборах. Эрвин считал, что победа не так уж велика, но не мог в этом убедить Зераха. Надо отметить, что Саул ходил хвостом за Зерахом, но делал это тайком, а Зерах – открыто. Саулу нельзя, а халуцу из страны Израиля можно. Но Иоанна не соглашается с этим. Если можно Зераху участвовать в демонстрациях коммунистов, почему нельзя Саулу? Саул не должен заниматься классовой борьбой до отъезда в Израиль, в то время, как Зерах, прибывший оттуда сюда, может этим заниматься здесь? Саул еще не заявил открыто, что оставляет Движение, но тайком ведет себя так, словно оставил его. Саул в оппозиции и тем и этим, но нет нужды ему оставлять Движение, как и быть в оппозиции. У Зераха точно такие же взгляды, он выражает их публично и при этом вовсе не собирается покинуть Движение. Наоборот, никто не верен Движению, как Зерах, не рассказывает с такой любовью и воодушевлением о стране Израиля, и поет ее песни. И когда он поет, не существует этого соседнего дома мертвой «вороньей принцессы», и знамени со свастикой на его крыше. Когда он поет и рассказывает об Израиле, глаза Иоанны сверкают, как тамошнее солнце. Она бы простила ему демонстрации, собрания и дискуссии на площадях, если бы не та ужасная ночь. Днем он ведет классовую борьбу, а по ночам гуляет с Фердинандом, Руфью, Ингой, и их друзьями по ночным кафе, клубам и театрам. В одну из ночей сидела Иоанна допоздна в библиотеке отца, когда радостные голоса оторвали ее от книги. Вся компания с шумом вошла в столовую, и когда Зерах начал петь песни на иврите, от него несло спиртным... С Эрвином и Зерахом закончился траур по отцу в доме. Эдит снова начала наряжаться в цветные платья, уже не курит, как дымовая труба, и с лица ее исчезло выражение траура. Руфь и Инга из-за Зераха вернулись к своим старым привычкам, и все вечера проводят в ночных клубах, объясняя это тем, что они хотят показать Зераху ночную жизнь Берлина, а он только и знает, что сует свой нос не туда, куда надо. Все он хочет видеть и обо всем знать. Эрвин, более или менее, приемлем. Но Зерах – просто ужас. Да и в их спорах прав Эрвин. Не прошли считанные дни с момента великой победы коммунистов на выборах, как пришел к власти этот генерал. И Гейнц не разрешает ей покинуть дом и поехать деду и бабке в Кротошин. Получается, что весь траур возложен на нее. И она действительно скорбит. Но Зерах сбил ее с толку, и у нее много неприятностей. Глаза ее мельком скользят по лицу деда, и вот, она уже взбегает в свое убежище на чердак – записать в дневник свои беды и проблемы.

Дед еще на миг замер в удивлении, махнул головой в сторону внучки, потер нос, и пошел к Вильгельмине.

Не сразу начал дед с ней разговор. Все здесь, в кухне, включая повариху, блестит белизной и чистотой. Плитки на стенах, мебель и кастрюли, все сверкает, как медь тети Гермины, и возникают в памяти множеством пуговиц на синем мундире национального гвардейца, ненавистного деду со времен его детства и юности. Руки Вильгельмины все время заняты. Она бьет по куску влажного теста, как по живой плоти. Рукава ее закатаны, руки мускулисты. И дед...ха, сверкающие пуговицы перед его глазами, но и на эту женщину дед не может смотреть без изумления, не может избавиться от мысли, что она – «Красива, как картина».

– Вильгельмина, свет моих очей. Кухня выглядит, как танцевальный зал. Даже так рано, с утра.

– Утренний час, как золото для глаз, – отчеканивает Вильгельмина, переворачивая тесто, и все ее мускулы играют.

На такую красивую сентенцию деду нечего ответить, остается лишь говорить комплименты приятным голосом.

– Вильгельмина, я пришел тебе сказать, что мы довольны твоей работой у нас.