Дети

Она застряла в глубоком снегу. Это не был голос преследователя. Голос просил ее вернуться. Не голос греческого полководца, а голос Саула несся за ней. От мягкости его тона бегство ее сделалось паническим. Она опустилась на пень срубленного дерева между стенами высоких заснеженных кустов. Ветер раздувал разорванное платье, но, несмотря на это, все тело ее горело. Голос Саула удалялся и затем совсем замолк. Она осталась одна в темном лесу. Грек не нашел место ее укрытия, но чувство победы испарилось из ее сердца. В Сауле было что-то раздражающее, и все же привлекающее. Короткий оборванный крик ночной птицы раздался с ветки ели. Внезапно и душа ее оборвалась и сжалась в тревоге из-за Саула. Забыты были все правила предосторожности, которыми руководствовалась Хана, чтобы не попасть в плен к грекам. Испуганная, побитая, она зажгла карманный фонарик и навела луч на дерево, с которого раздался птичий крик. Логово уже не было больше убежищем Ханы, а убежищем Иоанны. Рукой она сжимала на спине края разорванного платья, сидя на пне и дрожа от стужи и волнения.

– Иоанна! Иоанна! Иоанна!

Весь лес взывал ее именем. Все подразделение, греки и иудеи, при поддержки членов кибуца, с факелами и фонариками искали Иоанну в гуще леса. Большая игра скаутов закончилась. Несчастные дети Ханы все попали в плен к грекам. Часть из них сдалась сама, ибо не могла больше выдержать стужу. Но Хану не нашли, а без нее победа не засчитывалась. Весь лес встал на ее защиту.

– Это было здесь, – слышала она среди кустов голос Саула, – точно на этом месте.

Не стыдно ему рассказывать всем, что это было здесь. Напомнить всем все, что здесь случилось. Если он даже расскажет немного из случившегося, тогда...

И тут она выскочила из кустов, чтобы прекратить в самом начале его откровения. С трудом дыша, задыхаясь, она возникла перед ними, освещенная факелами и фонариками, вызвав общее потрясение. Крики радости потрясли лес.

– Хана, Хана героиня, – вели ее домой с победным кличем. – Хана победила в большом бою! Хана принесла победу иудеям! Позор грекам!

Рядом с ней – Саул. Только он знал, как досталась ей победа. Знал, что не полагаются ей никакие победные клики и весь этот шум. Но ничего не сказал. Шумел вместе со всеми. Ах, до чего ей было стыдно. И еще ей сказали у командира Движения, который должен был в полночь всех построить, в честь праздника Хануки, что там отметят ее мужество. Какой стыд! Пришли они в лагерь, и тут же сменили рваные одежды на форму Движения к построению. Оставалось немного времени до полночи. Как она объяснит Нахману, почему платье порвано? Ему она никогда не лгала. Таков он, что ему просто невозможно лгать. Она просто скроет от него порванное место. Она побежала к его логову, уверенная, что дверь туда заперта, ведь он тоже готовится к смотру. Держать порванное платье в штабе подразделения она не могла, и решила спрятать его пока в пустом доме. В это время весь кибуц шумел, радуясь приближающемуся смотру. Иоанна тайком шла вдоль домов, и никто не видел героиню ночи, убегающей с порванным платьем, кроме луны, естественно.

Небольшой луч пробивался между косяком и дверью. Она толкнула дверь, и Нахман уставился на нее с изумлением. Сидел на поломанном стуле и читал книгу. Задымленная коптилка освещала лишь страницы, мигая, подобно поминальной свечи. Иоанна испугалась, оказавшись лицом к лицу с Нахманом. Он показался ей нереальным, как вся его комната, как тень среди теней. Скомкала платье, и разрыв тут же обнаружился. Она закричала:

– Почему ты здесь? Почему ты не готовишься к смотру перед командиром Движения? Торопись, еще немного, и это начнется.

Он не спросил ее, что она вдруг возникла перед ним. Очевидно, это не вызвало у него удивление, и он спокойно ей ответил:

– Я не участвую в смотрах Движения.

– Почему?

– Я не люблю этот праздник. Не могу петь песню Хануки.

– Песню «Маоз цур» – «Твердыня моего спасения...»? Но почему?

Одно успокаивало ее, что Нахман не будет присутствовать на смотре, и не услышит, как ее провозгласят героиней. Если она не сможет скрыть позора от всех, хотя бы от Нахмана она скроет. Но он чувствовала долг его убедить:

– Нахман, но это действительно невозможно. Это просто странно.

– Нет. Вовсе не странно. Не могу я петь – «Приготовь печь для всесожжения моих врагов, я спою Тебе псалом обновления жертвенника...»

– Я понимаю каждое слово.

– Если так, Иоанна, как можно произносить губами песнь, начинающуюся словом «всесожжение» и кончающуюся словом – «жертвенник». Нет святости в жертвеннике, возведенном в конце всесожжения. Нет! Хотя все мы поем эти слова с вдохновением, я не могу. Это мое личное дело, Иоанна, оно тебя не касается.