Дети

Она не пошла на смотр. Осталась стоять на месте, смотрела не него. Открытие потрясло ее и принесло ей боль. Оно настолько отличалось от того, что ей говорилось до сих пор о празднике Ханука. Гнев и желание заплакать стеснили ей горло. Из-за этих слов любимый ее праздник уменьшился до минимальных размеров. Она чувствовала себя обманутой. Это чувство заставило ее засомневаться в словах Нахмана. От них у нее возникло чувство одиночества. Снова она была в темном лесу одиноко сидящей на старом пне, скрытая среди заснеженных кустов, и голос Саула терялся среди деревьев. Тени в комнате, словно хлестали ее, как в лесу, ветки кустов.

Праздник Ханука, великий праздник еврейского мужества, Саул, представший в ее душе в новом свете, – все теперь ей виделось, как мир, полный лжи, и она в нем, как разбитый сосуд между обломками. Нахман видел ее лицо, полное страха. С большой любовью он относился к этой маленькой девочке, личико и глаза которой, когда обрушивалось на них потрясение, становились похожими на носик маленькой мышки, убегающей в норку, чтобы скрыться в ней.

– Ты не должна пугаться моих слов, Иоанна. Это кажется тебе странным. Я полагаю, что народ Израиля не должен освящать свой жертвенник всесожжением своих врагов. Народы мира так себя ведут, но именно из-за этого их обычая, их жертвенник никогда не будет чист и священен. Каждый жертвенник рождает новый жертвенник, и каждое очищение требует нового очищения. Народ Израиля не должен вести себя так же, как все другие народы. А теперь, Иоанна, иди на смотр в честь Хануки.

Но теперь она не пошла из-за голоса дяди Альфреда, который всегда слышался ей ясно. Странно, всегда она слышит голос дяди Альфреда в жилище Нахмана. Глаза перешли на стишок о лягушке, который начертал в детстве на стене Александр. Темнота в комнате немного скрадывала буквы. Но она ясно читала слова дяди Альфреда: «Отделяющий между буднями и святым, между светом и тьмой, между Израилем и народами». Недалеко от стишка на стене висели два флага, найденные в одном из брошенных домов: черно-бело-красный флаг германского кайзера и бело-голубой Израиля. с «магендавидом». До сих пор ей не мешало содружество этих двух флагов, почти касающихся друг друга. Неожиданно это соседство вызвало в ней чувство отторжения. Вместо того, чтобы вернуться в подразделение, как об этом просил ее Нахман, она опустилась рядом с ним на скамью. Прислушиваясь в своей душе к бормотанию дяди Альфреда, собрала все силы, чтобы восстать против Нахмана, и всего, что он ей сказал.

– Почему ты повесил наш флаг рядом с флагом кайзера, знаменем черной реакции?

– Потому что так я их нашел, в старом шкафу, рядом. И это не просто так. Это символ жизни и духа евреев, живущих здесь за высокими стенами, с кустами пахучей сирени. Они были замкнуты в мире строгих заповедей. Евреи, верные себе, но и верные германскому кайзеру. Грянула большая война, послали они сыновей умирать за него. Но сыновья восстали и прорвали стену, вырвались из замкнутого мира отцов. Два флага – знамя верности отцов и знамя восстания сыновей.

– ... Отделяющий тьму от света, Израиль от народов, – не отпускал ее голос дяди Альфреда. Флаги все еще замышляли действия в окутывающей их темноте.

– Но это неправильно. И некрасиво. – вырвался у нее крик.

Сквозь завывание вьюги, из темноты снаружи раздалось множество голосов. Улица за окном наполнилась членами Движения. Все вышли, услышав сигнал трубы призывающей на смотр.

Она подошла к окну. Нахман остался сидеть на скамье. Прижалась лицом к стеклу. На улице танцующие члены кибуца образовали большое кольцо вокруг старого ореха. Командует Зерах, и кольцо начинает двигаться. Кольцо танцующих окружает кольцо факельщиков. Огненные пальцы факелов тянутся к раскидистому старому ореху. Соединились пальцы огня с пальцами голых ветвей, образовав некий шатер, выстроенный из огня и темноты, покрывающий танцоров, соединяющих пальцы как в благословении коэнов – священников древнего Иерусалимского Храма.

Это зрелище улучшило настроение Иоанны. С радостью она повернула лицо к Нахману, пытаясь притянуть его окну, чтобы вместе любоваться волшебству танца и света. Но Нахман сидел на скамье согнутой тенью над книгой, отделенный от нее и от танцующих за окном.

– Нахман, почему ты такой?

– Иди, танцуй со всеми, Иоанна.

Снова она не пошла. Он говорил с трудом. Лицо его было хмурым. Она не нашла в себе душевных сил оставить его одиноко и печально сидящим на скамье. Но так была прикована к происходящему за окном, что не ощутила того, что Нахман перестал читать, а смотрел ей в спину.