Дети

Время после полудня берлинцы проводят на улицах, множество народу промелькнуло мимо Эрвина. И кажется ему, что ожидание решающего события, которое может произойти в любой миг, написано у всех на лицах. В людях, идущих по переулкам, он видит единомышленников. Два штурмовика прошли мимо, и он остановился, и вперился в них явно провокационным взглядом. Уверен был, что живыми из путаницы переулков они не выйдут. Еще миг, и все здесь всколыхнется. И в этой всеобщей вспышке жизнь его будет спасена. На углу подростки уже выкрикивали названия вечерних газет. Побежал к ним, схватил газету. Ничего не нашел. Переговоры с Гитлером провалились. Президент с гневно отчитал Гитлера. Колени Эрвина ослабели, шанс остаться жить исчез. Купил вечерний выпуск коммунистической газеты. Даже не открыл ее. Побежал к трактиру, но и его не сразу открыли. Начал заигрывать с молодой официанткой, и она ответила. Ущипнул ее за щеку чересчур сильно, до боли.

– Озабоченный козел! – зло крикнула она и ушла.

Только сейчас он заставил себя открыть газету – те же новости, что и в других газетах, только здесь, в коммунистической газете писалось, что Гитлер был отставлен из-за страха перед народом, и успех этот целиком принадлежит коммунистам. «Но пока у них есть еще достаточно времени заняться мной». Сжал рюмку, но не донес до рта. Швырнул газету на стул и тяжелым шагом вышел из трактира.

На улице стоял, колеблясь. Не было у него душевных сил вернуться в дом Леви. Он жаждал лишь одного: попрощаться с Гердой. «Не хочу, чтобы она осталась в неведенье, так и не зная о моей судьбе». Решил послать ей подарок. Вошел в книжный магазин и купил стихи, которую давно выбрал для нее – «Книгу нищеты и смерти» Рильке». Полистал, глаза остановились на строчках:

Бог мой, дай умереть человеку достойной его избрания
Смертью, взошедшей из жизни его,
В которой познал он любовь и страдания...

Большими буквами надписал на первом листе: «Герде». Своего имени не поставил.

Спустился вечер, вспыхнули фонари. Оставался еще час до закрытия магазинов, и все торопились за покупками. Пьяные голоса смешивались с выкриками мелких торговцев, голоса женщин и детей, гудки автомобилей и звонки трамваев. Эта суматоха вызывала дрожь во всем его теле. Страх не оставлял. Где-то там, среди деревьев в переулках прячутся охотники по его душу, по переулкам приближается к нему его приговор. Он был голоден, но не нашел в душе сил войти в один из вечерних ресторанов. Зашел в темный подъезд одного из домов. Пытался зажечь спичку, пальцы его дрожали. С большим усилиям одолел эту дрожь.

На одной из улиц неожиданно на него низошла тишина. Магазины были закрыты. Фонарей было немного. На тротуарах валялся мусор, оставленный торговцами. Шоссе было пусто. Казалось, даже ветер перестал дуть. Безмолвие было таким глубоким, что он испугался скрипа своих ботинок по снегу и остановился. Темные фигуры вышли из подъездов домов. Бородатые отцы держали за руки сыновей, одеты были в длинные черные пальто из блестящего шелка, с широкополыми черными шляпами на головах. Субботний вечер. Евреи идут молиться. Шаги их размерены, темнота их одежд несет тяжесть их праздников. Они почти не разговаривают между собой, дети их тоже молчат. Эрвин не первый раз оказался в еврейском квартале. Соразмерил свой шаг с их шагами и вошел за ними в подъезд одного из домов. За дверью увидел мужчин, бормочущих и качающихся. Зашел в коридор, смотрел внутрь комнаты и прислушивался. Молитва, дающая освобождение от тысяч и тысяч бед и несчастий, ощущалась в этом бормотании слов. Тела раскачивались, как будто существует ритм страданий и бед, и никто во всем мире не знает этого ритма отпущения бед, кроме молящихся евреев. Хотелось зайти и стать одним из них. Казалось ему, душа его излечится, если он тоже начнет ритмически раскачиваться в этом бормотании. Уже готов был войти – и все же сдержался. Вспомнил еврея, у которого купил шляпу. Еврея обругали проститутки, а он даже не пришел ему на помощь. Даже слова поддержки не вымолвил. Никогда их Бог не даст ему петь Его песнопения. Вернулся на улицу. Ни одной живой души не было видно. Прислонился спиной к одному из уличных фонарей. Со стены дома взывали к нему чужие буквы. И вдруг подумал: «Эдит – еврейка! И она – еврейка!»

На темной улице, с чужими ему буквами и смутным бормотанием молитвы, мысли его вернулись к Эдит, несмотря на все, Бог был добр к нему.

«Она – еврейка! Душа ее подобна душам всех евреев, и она в душе не так спокойна, как ее лицо. Евреи хорошо разбираются в душевных страданиях. И Эдит тоже. И, несмотря на это, насколько спокойно ее лицо».

Он заторопился к трамваю и поехал в дом Леви.

Первой на ступеньках встретилась ему Фрида.

– Звонили мне сегодня?

– Нет. Сегодня никто не звонил.