Дети

Он смотрел победителем на перспективу литейного цеха. Все печи изрыгали пламя. Но фоне этой страшной мощи и красоты, вражда его врагов виделась ему лишенной всякого значения. И он впервые восстал против назначенной ему судьбы. Что заставляет его добровольно предстать перед судом в Москве? Страх перед ними и их уверенность, что он от судьбы не уйдет? Если не в Москве, они достанут его здесь, в Германии. Нет! Возьмет Эдит и сбежит! В мире еще где-то есть угол, в котором можно скрыться, как этот темный жаркий угол в литейном цеху. Жить! Жить – значит признаться, только лишь в тени смерти его жизнь с Эдит была прекрасна. Глубина его любви к ней была подобна глубине чувства конца. Всепоглощающая страсть к ее прекрасному телу шла от желания вкусить до конца красоту жизни. Он с болью чувствовал, что вместо того, чтобы влить в его душу жажду жизни, сбежать и спастись, все его мысли завершаются некой последней подписью. Эдит была последним подарком жизни, столь жестокой по отношению к нему. Страх в душе вернул его к Герде. Она – его судьба. Судьба их едина. Герду ждет гибель. Она стерта из жизни, как стерт образ всей германской коммунистической партии. А его жизнь закончится вместе с ее гибелью. Коммунистическая партия была их судьбой. С ее созданием они встретились, с ее гибелью – расстались. Но как сбежать? Ни за что не найдет он покой душе. Даже рядом с Эдит. Эдит не вернет ему Герду. Тут останется Герда, в нацистской Германии, и судьба ее будет такой же, как его судьба в советской Москве. Оборвется. Не сбегать! А если сбежит куда-либо, жизнь Эдит будет обычной и спокойной, но его все время будет преследовать судьба Герды. Нет выхода. Их судьбам приговор подписан. Герде – в Германии, ему – в Москве. В нем возникло даже какое-то чувство счастья. Суд один, судьба одна вернут ему Герду и отдалят от Эдит. Снова он почувствовал ее в душе, как чувствовал ее всегда и как любил ее всегда. Герда для него не потерялась! В едином суде был смысл и их общей жизни. Суд этот представит их чистыми от любого греха перед их сыном. Эрвин ухватился за все эти доводы, вставшие перед ним в последние недели, чтобы оправдать в своей душе поездку в Москву. Ему придется заплатить за свои великие ошибки и за тех, кто пошел за ним ошибочным путем. Если он сбежит, посчитают его предателем. Чистая совесть для него важнее всего. Во имя сына. И вновь разум Эрвина взбунтовался, и вновь все его помыслы обратились к спасению. И снова он сделал усилие вернуться и бормотал, глядя в огонь: судьба моя и Герды едина! Устал. Швырнул железный брус, не в силах вынести его тяжесть. Стоял напротив огня с пустыми руками.

С окончанием рабочего дня, он был до такой степени измотан размышлениями, что чувствовал упадок сил и невозможность жить хотя бы еще час в этот долгий день бесконечного страха. Но вспомнил старого верного приятеля, который в силах принести облегчение – алкоголь. С того дня, как он сидел в трактире с портным, и получил тумаки от забастовочного пикета, Эрвин не брал в рот спиртного. Рядом с Эдит он ни разу не испытал желания выпить. Но тут сдался. Вышел с фабрики и пригласил Вилли пойти в трактир.

– Здоровье, Вилли! – поднял он рюмку. – Главное, здоровье. Твое и мое. Да, и мое!

Вилли слушал с удивлением. Это не тот Эрвин, соратником которого он был. Лицо искажено, то ли смехом, то ли плачем. С жадностью пьяницы, который давно не прикасался к спиртному, он опрокидывал рюмку за рюмкой, глаза его опустели, и безумный смех кривил рот.

– Такова жизнь, Вилли, – он ударял по столу и кричал, – а-ха, такова жизнь. Жить и давать жить другим, давать жить, Вилли! Ха-ха!

Понял Вилли, что у друга его Эрвина что-то не в порядке.

– Что случилось у тебя, сын человеческий? – взял он Эрвина под руку и отодвинул рюмку.

Эрвин не ответил. Но и не силился скрыть от Вилли свои страхи. Смотрел в полную рюмку, и отчаяние было написано у него на лице.

– Ну, да, – отчаяние перешло и к Вилли, добродушному весельчаку. – Ну, как не отчаяться. Нечего больше делать. Он придет, он придет!

«Он» в устах Вилли это как некий призыв к тому, что следует сдаться. Возвел взгляд к потолку, словно бы «он» спустился им на головы с высоты, как предопределение небес.

– Кто он? – очнулся от своих мыслей Эрвин. – Кто он?

– Ну, человек, что с тобой сегодня? Конечно же, Гитлер.

Опрокинули рюмки, не глядя друг на друга. В окне квартиры напротив они увидели женщину, стоящую у плиты. Лицо ее было равнодушным, тихим, и Эрвин внезапно подумал: «Придет он, а ей будет все равно».

– Что будем делать? – спросил Вилли.

– Уйдем в подполье, естественно, – сказал Эрвин.

– Группа... – сказал Вилли одно слово и замолк, его шершавые тяжелые пальцы поигрывали пустой рюмкой.