Дети

– Может быть, Филипп, – Гейнц опускает голову, – и мы убежим отсюда. Эмигрируем в одну из соседних европейских стран. Мы не можем эмигрировать в Палестину, ибо туда не эмигрируют. Туда возвращаются те, кому сердце диктует вернуться туда навсегда, и там построить дом. Наш дом здесь, Филипп. Мы не в силах отсечь себя от этого дома. В соседней стране можно пережить все это смутное жестокое время, и ждать, когда настанет день, и мы сможем вернуться. Но дети, Филипп... Дети, это другое дело. Я не хочу, чтобы они были эмигрантами в чужой стране. Они слишком молоды, чтобы отчий дом их, в котором оформляются их души и их дух, был на чужбине. Они слишком молоды, чтобы строить себе новый верный дом. Им надо уезжать в страну, где они не будут эмигрантами, страну их идеи, страну, им предназначенную, где они не будут чувствовать себя чужаками. Я надеюсь, Филипп, что все, что они будут делать в этом доме, укрепит их стойкость в мире. Они ведь сироты, без отца, без матери, без родины. И я молюсь, чтобы они построили там новый дом, дом на крепкой основе. Так заключаем сделку, Филипп. Разреши мне купить здесь, в Германии, сертификат для твоей семьи. В Палестине деньги перейдут нашим детям. Ты можешь быть спокоен, Филипп.

– Нет, Гейнц. Это не совсем честная сделка. Семья моя там еще долго будет нуждаться в деньгах. Муж сестры болен, и вообще не приспособлен к работе. На эти деньги им придется существовать, пока Саул повзрослеет. И возьмет на себя все заботы о семье. И я не могу тебе гарантировать возвращение долга в определенный срок. И вообще не знаю, как они будут возвращены.

– Я не беспокоюсь за мои деньги, Филипп. Ты никогда не был нам должен. Вчера я проверил ящики отца. Нашел старую чековую книжку с надписью «Филипп». Там отмечены все суммы, которые ты вернул в счет денег, которые взял для учебы и повышения квалификации. Каждый грош был возвращен. Каждый месяц в течение долгих лет. Отец не требовал от тебя возвращения долга. Отец всегда видел тебя, как члена нашей семьи.

– Я смогу тебе помочь перевести деньги в Палестину. Но с моей семьей прошу тебя не совершать сделок. О себе своей я позабочусь собственными силами. Пойми, Гейнц, я больше не могу.

Филипп замолк, словно его атаковал внезапный приступ боли. Гейнц видел движение его ресниц, чувствовал его рану. Все мысли Филиппа отразились на его безмолвном лице.

«Это боль. Я знаю ее. Годы проходят, а боль не отступает. Ты оттесняешь ее, но она возвращается и прячется в уголке души. Ты закрываешь глаза, даже в воображении ты не хочешь видеть то, что причинило тебе столько страданий, и веки дрожат на твоем замкнутом лице. Тяжело любить годами, когда все время ты заставляешь себя держаться вдалеке от любимой. Чем больше ты искореняешь ее из своего сердца, ты смотришь на нее из будничности нормальной жизни. Ты погружаешься в дела, в долги, в развлечения, в бесконечные неприятности, ты даже пристрастишься к чуждым для тебя увлечениям. Но чувство, что ты пытаешься сбежать от самого себя, совершает круги в суете жизни, грызет изнутри и отражается на лице. Я ощутил это в душе моей и во плоти. Я ближе к тебе, чем ты это представляешь. Я, у которого сердце все годы истекает кровью, говорю тебе, ты не выберешься из этого, закрыв на это глаза или притупив чувства».

Гейнц приближает голову к Филиппу и чувствует запах конторы и старых папок.

– Возвращайся к нам, Филипп, – почти приказывает он, – мы все тебя ждем.

Перед дверью Розалия устало тянет ноги. Палка господина Гольдшмита стучит по полу. Звонит телефон. Но Филипп не подходит к нему. Несколько коротких звонков, и телефон замолкает. Между липами полощется флаг со свастикой. Зимнее солнце восходит. Сверкает снежной белизной утренний свет.

– Возвращайся домой, Филипп.

– Нет! Нет!

– Эрвина нет. Эрвин больше никогда не вернется. Как Отто. Как старая мать Хейни.

– Нет у меня сил всегда сидеть на стуле, который освободится за вашим столом.

– Не делай ее несчастной, Филипп!

– Это я делаю ее несчастной?

– Не было у нее выхода. Только такой человек, как Эрвин, смог излечить ее душу от Эмиля Рифке. Любовь ее к Эмилю вобрала в себя весь яд этих лет, всю скверну, что накопилась в этой стране. Всю ее жизнь здесь, ее веру, любовь к стране, в которой она родилась. Все, чему учил ее отец, учителя, окружающие ее люди. Все это любовь ее к Эмилю превратила в грубую ложь. Весь ее мир, во всей своей цельности и устойчивости, рухнул в одночасье. Эрвин вернул ей веру в то, чему ее учили и всегда рассказывали. Эрвин как бы представлял ту Германию, на многообразии которой мы воспитывались, мечтали, грезили будущим. Эрвин был немцем, как и Эмиль, но абсолютно отличался от него, и таким образом помог ей вернуться к себе. Филипп, ты должен понять значение всего этого. Теперь, когда рухнул на нас наш мир, она ведет себя спокойнее всех. Эдит поддерживает дух у всех в доме.

Филипп понимает и молчит. Усталость и бледность исчезла с его лица. Оно покраснело. Губы его раскрылись, но не слышно никакого ответа. Гейнц не отстает: