Дети

«Дорогой отец.

Считанные часы прошли с момента, когда мы расстались. Поезд несется, Пруссия пролетает за стеклами. Глубокий мрак, ничего не видно, кроме очертаний сельских домов и редких огоньков, подмигивающих из тьмы, как заблудшие души в бесконечных лесах. Я делаю зряшные усилия – представить форму и облик страны. Я как слепец, и растет во мне ощущение слепых – видеть чувством то, чего не видит глаз.

Дорогой отец, это сумасшедшая гонка в мир хаоса. Я убегаю. Я дезертирую из великого буржуазного столетия, его духа и принципов – от свободы, равенства, братства, справедливости, просвещения и веры в человека... В этом тумане, через который идет гонка, я свободен от всего этого, легкомыслен и легок на подъем. Я подобен тому, кто все дни жизни был затянут в жестко отутюженный костюм, и по глупости своей понял, что совсем просто поменять его. Отныне нет суровых жизненных принципов и устоявшихся понятий морали. Сбросив эти вериги, я живу простой животной жизнью, грубой, агрессивной, и испытываю полное удовольствие от этой жизни. Как легко стало вокруг! Я уже не Ганс, слабый духом, мечтательный и разумный Ганс. Пристрастился я к темным силам, как наркотикам, подсознательным силам страсти, к темному хаосу, предшествующему свету. Нет у меня формы и облика, я один из многих, частичка массовой души. Слепой фанатизм поразил до остолбенения мой мозг. Пылающая в нем причастность к народу застелила мне глаза. Напыщенные, короткие, как по телеграфу, лозунги захватили мой дух. Вопли на улицах выступили пеной на моих губах. Грубая война за власть раскрыла во мне пение – «Аллилуйя». Грохот марширующих сапог потрясал мой слух ритмом освобождения. Опиум заставляет все забыть. Чудесно, отец, чудесно! Да забудется Пруссия за моей спиной – я втянут в гонку, несусь в будущее, навстречу новой жизни!»

Письмо упало на стол, и между бровей доктора проступила глубокая борозда. Белла в кресле упрятала лицо, Короткие ее волосы встали, как у ежа. Не чувствовала она взгляда доктора, покоившегося на ней несколько минут. Вздрогнула, когда он обратился к ней с вопросом, голос его был необычно сердит:

– Белла, почему ты хочешь репатриироваться в страну Израиля? В какой новый мир ты мчишься? Только не выставляй мне сейчас в ответ лозунги и краткосрочные истины, а скажи правду.

Она смотрит на него и не может раскрыть рта.

– Очень просто, доктор, – обороняется она и голос ее уверен, – я не хочу жить, как моя мать.

– И это все?

Доктор вскакивает со стула и начинает мерить гостиную тяжелыми шагами. – Причастность к толпе, слепой фанатизм, и только для того, чтобы выразить протест. Нет в сионизме другой цели, кроме бунта против родителей. В этом весь пыл, вся теория!

Румянец покрыл ее лицо. Лицо доктора покраснело, как лицо прокурора. Сейчас, вдруг... после двух лет, ожидания серьезного разговора о том, что их связывает. Но такого вопроса она не ждала. Причастность к толпе, слепой фанатизм... Этот доктор абсолютно изменился, стал ей чужим, словно оборвались все связывавшие их душевные нити. Испуганно блуждают ее глаза по комнате, которая тоже изменилась.

– Почему ты не хочешь быть, как твоя мать?