Дети

«... Дорогой отец, я посмотрел на часы. Всего-то прошел час. До этого я был с тобой в кабинете деда, в беспорядочном окружении старых вещей. Есть у них душа, у этих вещей, отец, душа поколений, которым дано был жить в покое, собирать вещь к вещи, сидеть на мягких диванах и оставить в наследство детям, вместе с вещами, их души, полные покоя и уверенности в себе. Ты хочешь оставить мне в наследство большое имущество. Но у меня нет дома, отец, вся вылинявшая роскошь твоих вещей вызывает в моей душе чувство глубокой жалости. Меня сильно мучает желание вернуться к тебе немедленно, погрузиться вместе с тобой в глубокие пролежни старых диванов, вдохнуть запах моли и старости, пыль поколений, собравшуюся в твоем доме, побыть среди вещей, на которых потерлась краска старинного серебра. Я вышел из твоего дома на улицы Берлина в поздний час, шел снег, и ветер свистел на улицах, бурлящих от демонстраций. Под холодным небом гремели в марше сапоги, люди вопили и визжали, резиновые нагайки взлетали, полицейские машины гудели, листовки и плакаты взывали со всех стен. Карета, которая везла меня на вокзал, без конца останавливалась. Всю дорогу я был в гуще столкновений. Дорогой отец, я отчетливо понял, что сидение на старых продавленных диванах, не более, чем добрая иллюзия. Судьба моя мне не принадлежит, она в руках бунтующих улиц, судьба мира вырывается из нормальных своих рамок. Я родился накануне войны, и вся моя жизнь – война. Дорогой отец, как я смогу выполнить свои обещания, как я смогу получить наследство и хранить красивые и дорогие вещи? Сомневаюсь, что в наши дни возможно сынам получить наследство, а отцам – наследовать. Ты можешь, конечно, все передать мне в наследство, но только не покой и уверенность тех дней. И если их души и покоя нет, старые и прекрасные вещи превращаются в рухлядь...»

– Не будет публичной продажи! – закричал доктор.

– Но что вы сделаете со всем этим? Вы же не сможете все увезти в Израиль. Все рассыплется по дороге!.. – Доктор удивленно смотрит на Беллу. Не к ней был обращен его крик.

Он начисто забыл о ее присутствии, снова вскакивает со стула и начинает ходить по комнате, и Белла не может понять, почему он разгневался.

– Рассыплется! Откуда ты знаешь? Ничего не рассыпается. Существовали до сих пор, существовать будут и в будущем. Хочешь освободить меня от моих вещей? Так, Белла?

– Ну, зачем вам все это? – Белла смотрит на восковую куклу с рыжими волосами.

Он останавливается около куклы, словно собирается встать на ее защиту, обводит рукой все пространство своего кабинета и провозглашает:

– Не будет здесь публичной продажи!

– Нет, – Белла силится улыбнуться, – не будет. Барбара останется здесь сторожить ваши вещи со всеми бесами и привидениями в ваших ящиках.

– Ты презираешь ценность вещи, как все молодые. Нет ничего святого, нет прошлого, нет традиций. Нет наследия отцов, только гонка во тьме по узким рельсам.

– Доктор, почему вы так сердито со мной разговариваете?

– Потому что здесь нет никакого мелкобуржуазного имущества!

– Ничем оно не отличается от имущества моих родителей.

– Как ты можешь такое сказать? – Голос его рвется в бой, как голос Барбары, когда она подозревала Беллу в связи с Мефистофелем.

Черви в мясе, селедка, Филипп и Мадонна под зелеными пальмами, лысая гора, кишащая камнями, Барбара со своим бесами и привидениями, гневающийся доктор, печенья Барбары, все это закружилось в сумасшедшем круговороте, и она закричала:

– Как? Ну, как вы можете требовать от меня уважение к этим, кто за большие деньги купил здесь чужую культуру, двести лет носил чужую одежду, и носил ее, пока моль не начала ее съедать, и она превратилась в пыль? Всегда делали из своего прошлого пуримские маскарады. Праотцы ваши достигли высот, и мои родители превратились из нищих в богатых. На всех ваших вещах здесь двухсотлетняя пыль, и они в свое время не были менее уважаемы, чем сегодня, у моей матери. Когда они состарятся через двести лет, кто-то придет и потребует от потомков уважения к традициям, выраженным кружевными подушками, подобно тому, как Барбара требует уважения к кудрявой кукле. Я не хочу этого, доктор! Ни я, ни мой сын, не будем хранителями этих мелкобуржуазных коллекций. Я не хотела родить ребенка здесь, потому что больше не верила Филиппу, что он вместе со мной репатриируется и оборвет связь с этой фальшивой жизнью, со всеми поколениями, носившими маску.

Замолкла. Никогда не признавалась доктору, что отец ребенка, которого она не представляла мужем, Филипп Ласкер, добрый его друг.

– Филипп? – изумился доктор. Не сразу понял сказанное ею. Конечно же, он должен был подойти к ней, положить руку на ее опущенную голову, но остался погружен в собственные проблемы. Потому он ухватился за какую-то незначительную деталь, и голос его смягчился:

– Тебе надо было несколько уменьшить использование слова «мелкобуржуазный»...