Дети

– Мой муж тоже был социал-демократом, – говорит она, словно стараясь сама себя подбодрить, а также Эрвина, сидящего с опущенной головой, и Рудольфа Кнофа, старые глаза которого напрягаются, вглядываясь сквозь потрескавшееся стекло профессиональным взглядом водителя, – и сын мой тоже был социал-демократом.

– Был, – бросает Кноф мимолетный взгляд на Эрвина, вероятно, считая его сыном старухи, – хорошо, что у меня нет сыновей, повезло мне.

– Нет, Кноф, – она кладет руку на плечо Эрвина, – он в порядке.

– Жена моя старая, – продолжает вагоновожатый, не обращая внимания на слова матери, не отрывая взгляда от покрытой трещинами дали, – дочь кузнеца из Эберсвальда, все время ныла, и не было конца ее недовольству. Кноф, говорила она изо дня в день, какой от тебя толк? Днем – трамвай, вечерами – партия, в праздники – трамвай или партия. А ночами так и не преуспел породить сына. Кноф, все вешают над супружеской кроватью ангелов, святых, всех спасителей, приносящих счастье, а ты, Кноф, что вешал над нашим супружеским ложем? Карла Маркса и Фердинанда Лассаля. Ну, что с них возьмешь, с Карла и Фердинанда? Пять дочерей, одна за другой. И что с них толку, с дочерей, Кноф? Приходят к зрелости, животы до зубов, мужья, дети – и нет их рядом. И теперь старый Кноф сидит за печкой и говорит своей жене Кнофке: дочерей вырастили, разбежались они кто куда. Мужья их не моей плоти и крови, и меня вообще не интересуют. Один – коммунист, два других – нацисты, четвертый – католик, пятый – полицейский. И все же нам повезло. Были бы сыновья, вырастили бы мы предателей. – Кноф бросает в сторону Эрвина многозначительный взгляд.

Эрвин не может избавиться от ощущения, что это смотрит на него отец, одноглазый мастер Копан.

«Остался бы я в партии, мог бы сейчас помириться отцом. Вместе бы выходили в пикете забастовщиков, и мать приносила бы нам горячий кофе и сосиски. Остался бы в партии, снова появился бы у меня дом, отец и мать...»

– Не все сыновья предают, – говорит мать за спиной водителя.

– Я – коммунист, – решительным голосом отрезает Эрвин.

– Что же ты делаешь в этом трамвае? Почему не швыряешь снежки в Кнофа? Тот, кто не швыряет камни в Кнофа, тот не коммунист, парень.

– Он не швыряет в тебя камни, потому что он коммунист, – отвечает за Эрвина старуха, – настоящий коммунист не швыряет камни в настоящего социал-демократа.

– О чем ты говоришь, мать?

– То, что слышишь, Кноф. Он коммунист, но не как эти из партии. Он был коммунистом и останется коммунистом, и не даст этим, называющим себя коммунистами, отобрать у него его мировоззрение.

– Иисусе! Мать! – потрясает в изумлении головой Кноф. – Насколько все осложнилось сегодня. В нашей молодости все было просто. Партия была Кнофом, а Кноф – партией. Безошибочный счет. Сегодня партия это партия, но социал-демократ – не социал-демократ, а коммунист – не коммунист. И этот, который не коммунист, ты говоришь, коммунист настоящий. Тот, кто нет, тот – да, а кто да, тот – нет. Нет, мать, это не для Кнофа. Кноф это Кноф. С ума можно сойти!

– Можно, – отвечает мать, – действительно можно.

Конец проспекта. Открывается перед ними бесхозное пространство. Пустые площади по сторонам шоссе. Заброшенные фабрики, развалины домов. Только теперь Эрвин прижимает лицо к стеклу и смотрит на разворачивающийся перед ним пейзаж. Кноф замедляет движение трамвая. Ведет одной рукой, другую согревает в кармане толстого своего пальто. Только полицейские сзади и спереди трамвая напряжены.

«Расслабься!» – приказывает себе Эрвин. – «Во время поездок я всегда мечтал. Сигарета во рту, руки в карманах, колеса скрежещут, пейзажи мелькают мимо, мечты проносятся, последняя остановка. Ты знал, где сесть и где сойти. Сейчас – сигарета во рту, колеса скрежещут, руки надо вынуть из карманов, пейзажи проносятся, но никакие мечты не влекутся за ними. Ты знал, где сесть, но не знаешь, где сойти. Каково название последней остановки? Ты вернулся на остановку, где сел, к началу».

– Будьте настороже, – говорит Кноф, – приближаемся к опасной территории!

Они подъезжают к скоплению деревянных домиков. Слышится звук ветра, колотящего по жести крыш. Вообще, этот квартал деревянных хижин предназначен для летнего отдыха рабочих. Но большая безработица превратила эти развалюхи в постоянное жилье. Псы лают, выходят люди, и уже видна их серая стена вдоль тротуаров.

– Они готовы на все, – говорит Кноф, – им нечего терять, а на то, что у них есть, им наплевать. Позавчера они тут разобрали рельсы, и замаскировали место снегом. Никто этого не заметил, трамвай перевернулся, водитель смертельно ранен...

Кноф резко тормозит, пассажиры от резкого толчка чуть не падают. Полицейские дали знак – остановиться. Они должны проверить рельсовый путь. Снова знак от полицейских – вперед, сопровождаемый звуком клаксона. Теперь они ведут машины по сторонам трамвая. Лиц не видно, только взметнувшиеся вверх кулаки, только раскрытые рты, изрыгающие проклятия, и глаза, пылающие враждой. Кноф мчится на полной скорости, развлекает себя, звоня весь этот путь, как молочник предприятия «Булэ».