Дети большого дома

Казалось, и это было правдой. «Ведь он человек, — ну, ошибся, следовало по-товарищески поговорить, образумить, — думал Минас. — А я рассердился, разругал, ушел от него. Нехорошо!..»

— Эх, Седа, Седа! — повторил Сархошев.

Растрогавшись, Минаc взглянул на него.

— Как родилась чистой, так и ушла от нас с чистой душой. Пусть это послужит всем нам уроком, Сархошев! Умерший ничего не уносит с собой из этой жизни. Он продолжает жить только в памяти людей. У кого повернется язык сказать что-либо дурное о Седе? А если и cкажет, то собака он и собачий сын! Таким чистым, как эта девушка, и должен быть человек…

Согласившись с этим, Сархошев с печальной торжественностью уселся в сани рядом с Меликяном. Бено Шароян молча стоял подле коня, положив руку на гриву Серко, который понурил голову, словно задумавшись.

Сархошев снова заговорил:

— Все хвалили ее за отвагу. Меня спрашивают: все ли армянские девушки так бесстрашны? Я им говорю, что именно такие.

— Нечего было хвалиться, Сархошев! — оборвал его Меликян. — Смелый всегда останется смелым, а трус — трусом. Вот, к примеру, какие мы с тобой герои? Что мы совершили? Или вот этот циркач, которого ты всюду с собой таскаешь, — что, он сделал?

«Опять черти в печенке закопошились», — подумал Сархошев, но ответил примирительным тоном:

— Мы свои обязанности, выполняем. Когда-нибудь, возможно, и мы себя покажем. Завтра я иду принимать стрелковый взвод.

— Вот это дело! — одобрил Меликян. — И я хочу рапорт подать. Я ведь в тысяча девятьсот девятнадцатом году под Царицыном взводом командовал! Воевать — то же, что и плавать: если умел, то не разучишься. Собираюсь подать рапорт подполковнику Дементьеву, пусть даст мне роту. Ступай, Сархошев, ступай из обоза в настоящее дело. Клянусь душой, совесть у тебя спокойней будет. А от женщин чем дальше держаться будешь, тем лучше для тебя. Я больше в жизни видел, Сархошев, ты меня слушай!

— Будь прокляты все женщины! — ответил Сархошев, махнув рукой. — Ни одной не стоит верить!

— Ну, в этом ты ошибаешься, на аршин Фроси Глушко всех меришь. Это уж зря! Разве не женщина нас родила? Не все женщины плохи.

— В другой раз поговорим. Сам убедишься, Минаc Авакович.

— Мне, брат, уже пятьдесят стукнуло, много я видел и слышал на своем веку. Говорю тебе — ошибаешься! Тебе, видать, много приходилось с дурными женщинами водиться…

Сархошев умолк, не пытаясь больше возражать.

— Может, выпьем по сто граммов? — предложил он робко. — Хоть немного легче станет на душе.

«Думать стал, человеком становится», — промелькнуло в голове у Меликяна. Он и сам ощутил потребность выпить и чем-нибудь закусить: в этот день он куска в рот не брал.

— Не помешает.

Сархошев приказал Шарояну передать флягу.

— У меня есть, — отмахнулся Меликян, доставая хлеб, колбасу и водку.

Молча выпили. Потом повторили еще и еще раз.

Минаc с удивлением заметил, что из глаз Сархошева покатились слезы. Это было совершенно неожиданно.

— Что это, Сархошев, плачешь?

— Минаc Авакович, никто меня не любит, никто!

«Человеком становится!» — опять подумал Меликян.

— Вот ты сказал: ошибаешься, мол, насчет женщин. Изволь, прочти! — доставая из-за пазухи какой-то конверт, сказал Сархошев, протягивая его Меликяну.

— Что это такое?

— Письмо жены фронтовика. «Не могу, говорит, тебя ждать, и неизвестно, когда окончится война. Была, говорит, одинокой и беспомощной, нашелся человек, понявший меня, и я стала его женой…»

— Да кто это пишет?

— Жена фронтовика. И ты еще говоришь, что я заблуждаюсь насчет женщин!

— Говори ясней: чья жена?

— Да моя!

Минаc сердито взглянул на Сархошева.

— Тьфу!

Было ли это выражением презрения, направленным в адрес жены Сархошева, или относилось в равной мере к обоим — к мужу и жене вместе?

Сархошев собирался еще что-то сказать, но Меликян прервал его на полуслове:

— Что посеешь, то и пожнешь! Это тебе урок, Сархошев. Веди себя приличней, а плакать нечего, стыдно, ведь ты мужчина.

Минаc уже чувствовал жалость к Сархошеву.

— Иди и честно воюй, Сархошев, вот тебе мой совет!

И повторил:

— Иди воюй!

Он снова взмахнул кнутом, и на этот раз Серко охотно взял с места в галоп. Навстречу бежали ряды голых деревьев, поля и холмы, а из-под копыт Серко летели на сани брызги мокрого снега.

LII

Солнце склонялось к горизонту — красное, расплывшееся, но все такое же холодное. Серко бежал ровной рысью.

Меликян подъехал к штабу полка. Встретив подле одной из землянок Атояна, он натянул вожжи. Серко послушно остановился.

— Ну, что нового, Мисак? — спросил Меликян. — Ты куда идешь?

— В батальон Малышева.

— А что там?

— Разведчики вернулись, «языка» привели, иду поглядеть. Пленный, говорят, офицер с железным крестом.

— А кто его захватил?

— Впятером отправились, — ответил Мисак, — с Ираклием Микаберидзе во главе. И Каро с Аргамом ходили.

— Ну, садись, поедем вместе.

Атоян заметил, что Меликян под хмельком.

— На санях не стоит, под обстрел попадем.

— Садись, говорю, очень я их огня испугался!

Солнце уже садилось. Золотились только вершины холмов и деревьев, овражки и лощины скрывались в тени.