Дети большого дома

Славин доложил Атояну по форме: успешно вернулись из разведки с фашистским артиллерийским офицером. Потерь нет. Легко ранены Мекаберидзе и Хачикян, которых направили в санчасть полка.

— Командир артдивизиона, обер-лейтенант Курт Купер, имеет железный крест, — с гордостью объяснил Ар-гам, указывая на пленного офицера и, казалось, радуясь тому, что их пленник видный гитлеровец.

— А за что он получил этот крест? — спросил Меликян Аргама.

В голосе его слышались и ненависть, и ярость, и как будто упрек Аргаму.

Минас вплотную подошел к пленному, заглянул ему в лицо и тихо спросил:

— Так, значит, это ты, да?

Гитлеровец испуганно отступил на шаг. Он не понял слов Меликяна. Не поняли значения его слов и свои.

Пьяный, пошатываясь, Меликян снова подступил к офицеру, который на этот раз остался стоять на месте. Минас повторил свой вопрос:

— Так, значит, это ты?

В эту минуту он действительно испытывал такое чувство, словно встретил человека, которого давно искал. Вот человек, поливавший нас огнем из орудий под Полтавой, от снарядов которого на улицах города Валки падали убитыми советские люди! Меликян знал — это он убил комбата Юрченко, бомбил сегодня Вовчу и убил того старика, убил Седу и Мишу! Это был он, полчаса назад стрелявший по их саням, этот самый фашист, что, бессмысленно ухмыляясь, уставился на него теперь. На минуту прикрыв глаза, Меликян снова увидел перед собой мертвые лица Седы и Мишеньки…

Стоя перед пленным фашистом, Меликян в упор разглядывал его. Гитлеровец высокомерно вскинул голову. Атоян с разведчиками схватили Меликяна за руки. Тот обернулся, взглянул на них.

— Чего держите? Пустите, посмотрю, что это за фрукт.

Гитлеровец что-то сказал, указывая рукой на Меликяна. Аргам ответил. Минас догадался, что речь идет о нем, и еще больше взволновался.

— Что он там брешет?

— Протестует, — объяснил Аргам.

— Он смеет еще протестовать? Против чего он протестует, что ему сделали?

Офицер продолжал стоять в вызывающей позе, точно хвастаясь перед этим пожилым и сутулым советским командиром своим высоким ростом, молодостью и бычьим здоровьем.

Меликяна переполняла ненависть, ему хотелось сказать фашисту что-то резкое, но он не находил слов.

— Гитлер капут! Настанет день — и он, как и ты, попадется нам в руки, и тогда…

Офицер, вскинув голову, надменно отозвался:

— Гитлер найн капут. Хайль Гитлер!

И в эту минуту произошло то, о чем завтра должны были заговорить по всей армии, в штабах соединений, в полках и батальонах. Меликян поднес револьвер к самому лицу фашистского офицера.

— Убийца, разбойник! Ты еще защищаешь своего мерзавца Гитлера?

Он не успел закончить фразу, как Атоян и разведчики схватили его за плечи. Но в ту же минуту раздался выстрел, и доставленный с такими трудностями фашистский обер-лейтенант опрокинулся на спину.

Трудно было установить, сознательно застрелил Меликян обнаглевшего фашиста или палец разъяренного и одурманенного вином человека непроизвольно нажал на спуск. Днем позже Меликян клялся всеми святыми, что не имел намерения убивать пленного. Люди, знавшие начальника снабжения, понимали Меликяна, верили в искренность его заявления, однако никто не прощал и не оправдывал совершенного им поступка.

Почти одновременно с выстрелом от сильного удара револьвер выпал из рук Меликяна.

В одно мгновение Минас опомнился и с жалким видом обернулся к своим:

— За фашиста меня бьете, ребята? И ты, Аргам? Эх, Аргам…

Обезоружив начальника снабжения, Мисак Атоян с разведчиками забрали документы убитого обер-лейтенанта и повели Меликяна в штаб полка.

Происшествие с пленным фашистом все приписывали опьянению Меликяна.

Хмель уже слетел с него. Идя впереди бойцов, Меликян шагал молча и быстро. Ни Атоян, ни разведчики не замечали, что начальник снабжения плачет. Плакал он не от стыда, не потому, что пристрелил фашистского офицера и опасался последствий совершенного поступка, а потому, что еще раз проявил слабость, не сумев найти соответствующую форму для выражения своей ненависти, ужасаясь тому, что его могут посчитать за труса. Принято говорить, что только трусы стреляют в пленных… Но ведь он не хотел стрелять, не стрелял. Как же это получилось?

Возмущение разведчиков не обижало и не сердило его. Меликян понимал их и прощал. Через какие только опасности не пришлось им пройти, чтоб доставить этого «языка», и как бы он пригодился командованию!

А вот разведчики не понимали и не прощали Меликяна.

Он слышал слова разгневанных солдат и, не оглядываясь, по голосам узнавал каждого. Негодовал Аргам, одноклассник его сына, и Николай Ивчук, брат Миши. Несколько раз Меликяну хотелось рассказать им, что он совсем недавно видел под белой простыней тела Седы и Миши, их сомкнувшиеся навеки глаза. Поняли бы тогда бойцы, что происходило в душе Минаса, и, возможно, не возмущались бы так! Но он ничего не сказал. Пусть парни позже узнают о гибели близких, пусть хоть на час будут свободны от горя их сердца…

LIII