Дети большого дома

Но таким мрачным, как в этот раз, его еще не видели. Он ругал одного ездового за то, что тот сильно хлестнул коня кнутом, распекал другого за то, что тот остановил повозку посреди дороги, чтобы подтянуть распустившуюся подпругу.

— Да как же ты запряг? Это тебе не цирк, где ты в трубу дул, тут толковая работа нужна! Понимаешь? — кричал он на Бено Шарояна. Напрасно тот пробовал оправдаться, пытался объяснить что-то.

— На передовую линию следовало бы гнать таких, как ты… Трудно, что ли, коня запрячь? Ну, пошевеливайся, освободи дорогу!

Казалось, он выискивал повод, чтоб сделать каждому встречному какое-либо замечание. Где бы он ни появился, люди невольно подтягивались. Когда же не было повода обругать кого-либо и хоть этим отвлечься от тяжелых мыслей, Меликян молча шагал с опущенной головой, снедаемый раздражением.

Тяжело было Меликяну, очень тяжело. Ведь Харьков был ему вдвойне дорог — и сам по себе, как советский город, и из-за связанных с ним дорогих воспоминаний.

Ведь именно здесь устроилась на жительство их семья, бежавшая из Kapca в годы первой империалистической войны. В Харькове стал большевиком его старший брат, и отсюда же сам Минас вместе, с группой рабочих ночью перешел к красным; он снова вернулся в Харьков с полками, освободившими город от белых банд. А через два года он с братом уехал отсюда в Армению…

И вот теперь Харьков собираются сдать врагу! Не выдержав этой тяжкой мысли, Меликян высказал свое возмущение Сархошеву.

— Повидимому — и, конечно, это действительно так! — все это вытекает из тактически-стратегической необходимости. Как видно, город попал в мешок. И, понимаешь ли, его оборона с тактико-стратегической стороны, как я полагаю, не может быть эффективной, — объяснил командир транспортной роты.

— По-книжному ты объясняешь, Сархошев! Сыплешь всеми умными словами, какие только знаешь. Да ведь у меня нет высшего образования, как у тебя. Если известно тебе что-либо, скажи по-человечески, а если ничего не знаешь, не строй из себя профессора!

Сархошев обиделся, вернее — сделал вид, что обижен.

— Действительно, тяжелый ты человек, Меликян!

— Тяжелый все-таки лучше, чем пустой! — отрезал Меликян.

Помолчав, он заговорил снова:

— И когда наступит такое время, чтоб люди по душам, искренне говорили друг с другом, понимали друг друга? Чтоб не укрывались за стратегическими и тактическими штучками… Сархошев, не знаешь, когда же наступит такое время?

— Сложные вопросы ты затрагиваешь, тут и высшего образования мало, чтобы ответить на них.

— Не эффективно, да? — усмехнулся Меликян. — Сложные вопросы… А ты что думал, Партев? Вот я могу ответить на эти вопросы: это будет тогда, когда мы победим фашизм, и потом — когда весь мир станет социалистическим!

— Ну и побеждай себе, пожалуйста! — отозвался Сархошев.

Слова его и тон, которым они были сказаны, Меликяна окончательно вывели из себя.

— И победим, а что ты думаешь, Партев Сархошев!

— Не пойму я, зачем ты со мной ссоришься, Минас Авакович?

— Да не ссорюсь я с тобой. Спросил тебя просто потому, что думал — сознательности у тебя побольше моего будет!

Показались предместья Харькова.

Дороги постепенно забивались, сгущался многоголосый шум. Быстро проносились автомашины, обрызгивая жидкой грязью повозки и пехотинцев; проходило гражданское население с маленькими узлами подмышкой или с тачками, нагруженными домашним скарбом.

И все, все стремилось туда, к Харькову…

Меликян смотрел на это зрелище и, глубоко вздыхая, что-то бормотал. Заметив, что он украдкой вытер глаза, Сархошев грубо пошутил:

— Что это ты плачешь, Меликян? Собирался фашизм победить, капитализм упразднить, а теперь плачешь?

Меликян обернулся к нему, крепко сжав губы, чтоб не выругаться.

— Или у тебя вовсе нет сердца, Сархошев, или у тебя волчье сердце. Да будет мне стыдно, если лгу!

Харьков словно и не был большим городом: ни звона трамваев, ни залитых светом витрин, ни гудков блестящих автомобилей. На перекрестках — вереницы разбитых, пустых трамвайных вагонов; на мостовых — вперемежку с вывороченными камнями и битым кирпичом домашние вещи и посуда, старые велосипеды, колясочка для новорожденного, простые и венские стулья. Люди не идут, а бегут по улицам. Куда и зачем — можно, конечно, угадать, но вот остановить их, помочь чем-нибудь ты уже не в состоянии.

И чем больше углублялись войска в город, тем более угнетающее впечатление производил он. Тянулись ряды разрушенных бомбами и сгоревших домов, от которых остались только закопченные остовы; на развороченных улицах зияли огромные ямы, толстые пласты асфальта были разбросаны по мостовой.

Какая-то заплаканная женщина, охрипнув от крика, громко звала, напрягая голос:

— Ню-pa!.. Ню-pa!.. Куда ты пропала?.. Ню-ра!.. Ню-у-рочка-а!..

Шагающие в строю бойцы, громыхающие по улицам танки, повозки проходили по городу, стараясь, опередить друг друга, заполняя всю ширину улиц. И в этом оглушительном шуме все слышался тревожный крик женщины:

— Ню-pa!.. Ню-у-ра-а!..