Дети Бронштейна

В первом ряду балкона сидела девушка, как выяснилось потом — подружка одного из актеров на роли эсэсовца. Стоило мне сесть рядом, как она отодвинулась на два сиденья дальше, будто я рано или поздно начну к ней обязательно приставать. На балконе только мы, и поди знай, каково ей тут пришлось.

Перед моими глазами развернулись беготня, толкотня и шумиха, смысл коих, скрытый от непосвященного, с моей точки зрения, и действительно был невелик. Например, я видел, как один из прожекторов трижды уносили прочь и трижды возвращали на прежнее место. Моя соседка наблюдала за суматохой внизу с таким вниманием, будто собиралась вскоре писать репортаж.

Почему отец скрыл от меня, что знает про наш с Эллой разговор? Молчание и презрение — это часть приговора, так? С каждым днем заклятая эта история все сильнее оборачивается против меня, сам же я бесперечь лгу, скрытничаю, нарушаю доверие и уже изобличен по всем пунктам до единого. В чем дело, сам я такой нелепый или неудача преследует меня по пятам? В результате целой цепи событий я превратился в какого-то гаденыша, а ведь это против всякой логики и справедливости.

Из громкоговорителя раздался призыв к тишине, и шум мигом смолк, я услышал дыхание девушки рядом. Среди декораций, ограниченных двумя стенами и представлявших какой-то служебный кабинет, репетировали. Офицер, пожилой человек с зажатой в зубах сигарой, уставился на свой письменный стол. Спустя несколько мгновений он сделал движение рукой, словно ловил муху — как мне показалось, очень уж неторопливо. Однако он изобразил, что муха попалась, поставил на стол стакан кверху дном, чуть наклонил его и поместил под стекло свою якобы добычу.

Затем молодой эсэсовец открыл дверь, впустив человека в штатском, которого офицер ожидал. Эсэсовцу приказали не мешать, он отдал честь и оставил тех двоих наедине. Беседовали они так, словно опасались подслушивания. Девушка рядом со мной, перегнувшись через перила, приложила руку к уху.

Штатский рассказывал про одного еврея с немыслимой фамилией Голубок. Этот Голубок просил передать, что готов заплатить большую сумму за разрешение на выезд. Обсуждалось, взять ли деньги и выполнить обещание, или же пусть лучше заплатит и исчезнет. Но где актриса Лепшиц?

Порешили на том, что Голубку не только надо добыть визу, но вообще обходиться с ним любезно, тогда он порекомендует их другим богатеям, рвущимся в эмиграцию, и поспособствует удачным сделкам. «А как еще поступать с жидами? — произнес штатский. — Самое мудрое — забрать у них все денежки, а другие страны пусть разбираются с голытьбой».

Эту сцену повторяли множество раз, по каким причинам — непонятно, вернее, мне непонятно. В конце режиссер подходил к обоим актерам и что-то им втолковывал, но очень тихо, его указания до балкона не долетали. Пробы были настолько схожи между собой, что я не мог при повторе сделать выводы о сути режиссерских указаний.

Шепотом я спросил соседку, не объяснит ли она мне смысл происходящего внизу. Строго посмотрев на меня, она тряхнула головой, что я расценил как неодобрение и отказ, и тут же вновь исполнилась внимания, весьма преувеличенного. Однако я, не желая обрывать ниточку разговора, поинтересовался, зачем это она в такую погоду и во время фестиваля торчит тут в темноте.

— А ты сам чего тут торчишь? — снизошла она наконец.

Тут-то я и узнал, что ее друг играет эсэсовца, однако до него очередь пока не дошла, хотя назначено было на раннее утро. Ей не повезло, она нарочно взяла отгул и не уверена, что завтра ее тоже отпустят. Я пробовал ее утешить: у меня, мол, каникулы, но завтра я все равно не приду, хоть будут сегодня снимать мою девушку Марту, хоть нет. Девушка сочла это недостаточным проявлением любви.

Как я жалел, что отказался от предложения Марты уйти и вернуться за ней после съемок. Рисовал в воображении, куда мы потом поедем: в самый укромный и самый мягкий на свете лес. Какая ошибка допущена, время словно застыло на месте. Нетерпение и скука одолевали меня одновременно, а те двое опять и опять заводили свой разговор.

Наконец включили прожекторы, и съемка началась. В нише зала, до сих пор тонувшей в темноте, я разглядел зрителей с желтыми звездами на куртках и плащах. Света не хватало, чтобы различить их лица, но спустя некоторое время я отыскал среди них Марту.

Мне вспомнилась сценка, увиденная при входе: эсэсовцы играют в карты. Примечательно, что и те не отходили друг от друга, и люди с желтой звездой тоже держатся группкой. То обстоятельство, что все они снимаются в одной картине, явно объединяло их не настолько, насколько разъединяли исполняемые роли.

Наблюдая, я придумал собственную сцену: толпа перепуганных, растерянных евреев, оба актера — обманщики, их планы страшней, чем их слова, девушка рядом — невинная овечка, не понимающая серьезности положения. Когда сцену отсняли, кто-то мелом нарисовал крест на полу, и режиссер крикнул актеру в штатском, чтобы тот, входя, останавливался точно на указанном месте. Будто в этом все и дело.

***