Дети декабря

Но мысль о сиделке уже воодушевила меня. Я улыбался, когда помогал старику идти к выходу из палаты. Мы покидали её, выбирались из мёртвого царства, прощались с облезлыми стенами и шелушащимися подоконниками. Старик шёл молча. Я поддерживал его под руку. В другой он сжимал палку. Шаги были медленными, тягостными, они давались непросто, но главное – он шёл, и в этой его ходьбе был вызов смерти, вызов тому отчаявшемуся человеку, что грозил сделать его мёртвым. На мгновение я замандражировал, вдруг Фомич вновь заговорит о том, как хочет умереть, – я бы не знал, что отвечать, как отбиваться, и растерянность моя стала бы сильнее воли. Но всё же эта ходьба давала надежду.

Когда я усадил старика в джип, жена позвонила вновь. Я не ответил. Тут же она принялась закидывать меня раздражёнными сообщениями. Фомич сидел на заднем сиденье. Его вещи лежали в багажнике. Выводя джип на дорогу, я думал о том, как буду стирать их. Вчера я оплатил коммунальные услуги: вода, газ, электричество в квартире были. Я мог использовать их, знал как, но не представлял, каким образом увяжу воедино; череда зазубрин – так выглядело моё мышление.

Мы доехали в тишине. Старик лишь раз тихо удивился огромному количеству машин. Вышли из джипа, поднялись на третий этаж. Лестничные пролёты давались старику с превеликим трудом. Я подумал, как жить ему, если он даже не в силах нормально выйти на улицу. А как с продуктами? Наш медленный подъём был плох ещё и тем, что оставалось время, и я невольно рассматривал стены, разрисованные углём и грязью. Во дворе под разросшейся шелковицей, раскинувшись звездой, лежал человек. С прошлого моего визита кто-то выбил стекло, и осколки валялись на сером полу лестничного пролёта. Это подъём в три этажа утомлял, физически и морально.

Но всё же добрались, и когда старик зашёл в квартирку, когда красноватыми ноздрями втянул спёртый воздух, который так и не сделался свежим, несмотря на всё время открытые окна, он расплакался. Слёзы текли из воспалённых глаз и застревали в морщинах.

Я купил старику новые вещи: чайник, скатерть, коврики, радиотелефон. Принёс от матери чистую посуду и простыни. Я хотел обновить, освежить квартиру, а вместе с тем и самого старика. Мы – он и я – нуждались в этом. В холодильнике стояла еда, частично купленная, частично мной приготовленная. Я предложил поесть. Старик отказался. Я вспомнил свой опыт жизни с дедом, чем тот питался: овсяная каша на завтрак, борщ или суп на обед, творог, гречневая каша с кефиром – на ужин.

Впрочем, за еду я переживал меньше другого. Больше заботило время, которое я должен был проводить с Фомичом. Сколько? Мы не обговаривали это заранее. С дедом, который был свежее, бодрее, мы жили по большей части каждый своей жизнью, да и комнат в квартире на Блюхера было две, а здесь только одна, и старик, несмотря на ходьбу, казался всё-таки доживающим, слабым, подъём на третий этаж подтвердил это. Сиделка, на которую я так надеялся и которую ещё должен был найти, не могла находиться со стариком всё время. Я не знал, чего ожидать, какими будут перепады настроения, здоровье, – не мог даже предугадать, потому что при всей заботе, при всём внимании старик был мне чужим человеком. Чужим, который стал почти родным. Мы никогда не обсуждали с ним эту нашу потребность друг в друге, но я чувствовал, что он цепляется за меня: надеется, верит. И я не мог разочаровать, подвести.

Старик лёг отдыхать, а я то сидел на кухне, пил крепкий байховый чай, то выходил на площадку и там курил, сминая окурки в подставленную консервную банку. Мне хотелось уйти, проветриться; выход за территорию подъезда, двора означал бы завершение ещё одного этапа.

Когда старик проснулся, я предложил ему супа – он вновь отказался. Плохой симптом, и я размазал уговоры «надо поесть». Мы всё же сошлись на творожке, и Фомич съел его чайной ложечкой, причмокивая беззубым ртом. Доктор Ким расписал приём лекарств, и спустя десять минут после еды я дал старику амлодипин от давления. Ещё был дигоксин, фезам, сенаде, аспаркам, кетанов, но главное – эуфиллин для дыхания. Фомич дышал с трудом, хрипел, кашлял, подчас задыхался – так было и раньше, когда мы познакомились, но в последнее время болезнь обострилась.

Однако старик держался и даже пробовал говорить. Только слова он в последнее время произносил с присвистом. Но чем больше я с ним общался, тем быстрее, точнее понимал его.

– Иди домой, Лёша, я справлюсь.

– Нет, Яков Фомич, как я вас оставлю?

Мы перекидывались подобными фразами, но в итоге он настоял, и слова его были точные, простые и страшные:

– Ты не можешь быть со мной постоянно. У тебя своя жизнь, а у меня её не осталось.

– Ну зачем вы так? Вам ещё жить…

– Не дай бог, Лёша!

И я ушёл. Во дворе лохматый пёс вылизывал лицо спящему. Два алкаша сидели на снесённых во двор креслах. Рубаха одного была расстёгнута, на пузе синела татуировка – изображение Иисуса Христа.

– Слышь, мужик, на винчик дай, – обратился другой, беззубый.

– Нет у меня на винчик.

– А на пузырь?

– И на пузырь нет, – я не сбавлял шага.