Дети декабря

И ещё одна мысль донимала: если бы не было меня, кто бы выполнил эту работу? Куда бы отправили старика из госпиталя? Сколько доктор Ким мог держать его у себя? Месяц, полгода, год? А если у человека никого нет? Что делать тогда, к кому обращаться? Есть ли у нас в стране приюты для стариков? Раньше существовали, а сейчас? Я ничего не знал об этом. И вообще старость представлялась мне как нечто совершенно далёкое, нереальное, придёт, а там разберёмся, меньше всего я думал о ней, но она настигала, даже сейчас, отблесками стариковского горя, настигала и давала понять, что нынешнее положение – лишь упущение, недочёт, совершённый жизнью, её подарок, поблажка. На Западе уход за стариками стоил денег, и это было доступно не каждому, а у нас, да и за границей тоже, люди отписывали квартиры за предсмертный уход и заботу, которая слишком часто оказывалась ложной. А человек надеялся, верил, потому что оставался абсолютно один, беспомощный.

Я вспомнил, как Фомич просил меня открыть ему минералку. Даже в туалет самому сходить невозможно. Кто переменит памперс лежачему? Доктор Ким говорил, что медсестра из поликлиники, но хватит ли медсестёр на всех, с такими зарплатами, в таком мире, где каждый человек другому давно не волк, но оборотень. Вот и с Фомичом реально оставался лишь я и завтра должен был ехать за ним в госпиталь, забирать, не смалодушничав, не сдрейфив, не оставшись в стороне.

5

Я подъехал к воротам госпиталя раньше положенного срока. Отец одолжил мне джип, тот самый, на котором мы ездили в Донецк. Ночью парило так, что я радовался непокрытому бетонному полу, прорывалась гроза, но так и не случилась, и от давления голова, похоже, болела у всех – люди раздражались, набрасывались друг на друга. Я успел сцепиться с продавщицей в магазине у дома и с водителем, подрезавшим меня возле ресторана «Золотой дракон».

Припарковав джип, я не стал сразу выходить из салона. Идти к старику не хотелось. Точнее, я боялся этого заключительного визита в госпиталь. Дальше был новый путь – нехоженый, смутный, тернистый. Я думал о нём ночью и не засыпал; высовывался в окно, пялился на по-прежнему необжитый двор. Старик привязал меня к себе; я привязал себя к нему. Чем больше я думал о предстоящем, тем невыносимее становился жар внутри.

Ворота, у которых дежурили матросики, чуть приоткрылись. Рядом синели двери, за ними находилась проходная, я помнил. Всё помнил: как впервые входил, как привыкал к визитам, как стал нуждаться в них и как испугался. Теперь нужно было сделать решительные, финальные шаги. Но я не спешил, я выжидал, я собирался с силами. И потому, выйдя из джипа, вился у ворот, а после свернул на площадку у церкви и сделал то, что помогало мне лучше всего, – пошёл. Вдоль уже знакомого мне ржавого железнодорожного полотна, вдоль края поросшего чертополохом обрыва. Спешил прочь от того места, где меня ждали. И эта ходьба, маскировавшая бегство, давалась мне просто – так легко плыть от берега в открытое море.

Вырвавшись на свободу, я замер на том месте, где останавливался всегда. Я знал едва ли не каждую деталь противоположного берега, но так и не побывал там. Где-то дальше был рыбацкий причал, возле него ждали ялики и баркасы, а рыбаки, усевшись на нагретые солнцем ступени, удили рыбу. Я знал этот берег, я исходил его меж акаций и вишен, но никогда не спускался к морю, прекращая движение там, где стоял сейчас. Пора было в госпиталь, но когда бы я ещё вернулся сюда, выросший в Севастополе, но не знавший города, мотавшийся одними и теми же дорогами по одним и тем же местам? Я мог пойти к морю только сейчас, никогда больше. И ноги мои заспешили вдоль железнодорожного полотна, судорожно и быстро, так, чтобы успеть вернуться.

Я прошёл выжженные участки, склады выкинутой одежды, лежбища бомжей – ничего поэтического не встретилось на моём пути, но, бросая беглые взгляды на то, что находилось рядом, я всматривался в прекрасное далёко. Рельсы ползли дальше, а я, увидев тропинку, сбегавшую вниз, отклонился и отправился по ней к морю. Сухая трава касалась моих ног, оставляя неприятные ощущения, деревья уже поглотили вид моря. Тропинка кончилась, и я плутал меж деревьев, ища выход к морю, и наконец увидел подобие дорожки.

Две линии камней ползли параллельно друг другу. Я пошёл по этой открывшейся свежей тропе. Неухоженная земля кончилась, и начались бедненькие посадки. Я ощутил запах гнили и дыма. Наткнулся на заросший, поваленный забор. Дальше начиналось нечто вроде дачного участка, его жуткого нищего подобия. Я хотел пройти по нему, незакрытому, к морю, но уткнулся в колючую стену переплетшихся веток; справа, затерянная между деревьями, ютилась халупа. Часть её выгорела, и в чёрном зеве, меж копотью стен, прятался дворик, заваленный хламом: ржавая плита, битые тазы, порванные детские игрушки – картинка, точно из американского фильма ужасов, открывшаяся, когда совершил поворот не туда.