Дети декабря

Точно этот вопрос что-то значит. Но ведь и правда странно, что такой немного потрёпанный, немного травмированный, немного поизносившийся мужичок живёт в центре Севастополя, в элитном доме, пусть и лампочки в нём горят тускло.

Конечно, на мой вопрос – нет ответа. Хотя в столь мистерийную ночь может случиться, наверное, что угодно, но чтобы глухие услышали, а немые заговорили – это уже полный сюр.

Мужик пробирается на второй этаж. На лестнице его вновь пошатывает. Перед дверью, у которой мы останавливаемся, – нагромождение ящичков и шкафов из ДСП. Позвякивает связка, шурудит ключ. И дверь открывается. Запах приговаривающего одиночества наваливается на меня, и я не хочу заходить в неосвещённую квартиру; лучше остаться здесь, на площадке, рядом со скомканной половой тряпкой. Но холод от ног добирается до мошонки, и приходится втолкнуть себя в открывшуюся пещеру блаженного.

На меня тут же бросаются две кошки. Шипят, пробуют запустить когти, но как-то нерешительно, робко. Нет, свита Изиды, вам не справиться со мной. Тем более что мужик привычным жестом отгоняет кошачьих. Включает свет, проходит вглубь квартиры. Жестом приглашает меня.

Оказываюсь на тесной, вытянутой кишкой кухоньке, где одна из стен полностью занята когда-то светло-голубой, а теперь с желтовато-коричневым налётом жира и грязи мебелью. У вспучившегося старыми досками окна примощены кособокий стол с почерневшими, перехваченными скотчем ножками и два инвалида-стула: у одного из спинки вырваны планки, у другого распотрошена подкладка. Есть ещё раритетный пузатый холодильник с большой хромированной ручкой – состарившийся однорукий бандит. Довершают обстановку разбросанные на красно-зелёном полу замызганные детские игрушки. Главным образом из-за них в резком электрическом свете кухня выглядит кладбищенски и даже зловеще.

Мужик заходит следом за мной. Мычит, протягивает банку чего-то тёмного, мутного. Сними крышку, показывает он мне. Я стягиваю синий пластик. Судя по убойному запаху, идущему от тёмной жидкости, тут наверняка есть спирт, а вот другие компоненты так просто не определить, но я думаю – тоже мне знаток – о чабреце и грецком орехе.

Глотни, показывает мужик, не бойся. Да уж, как тут без боязни? Когда такая ночь, такая квартирка, такой жилец. И такой я. Пей, пей, не бойся!

И я решаюсь. Смрадное пойло скребёт горло, но свою миссию исполняет, принося нутру тепло, сухость. А теперь, настаивает мужик, – ноги. Что ноги? Он тычет пальцами то в мои носки, то в дурно пахнущую банку. Давай, давай! Что, что он хочет? Тепло! А, точно – растереть спиртом ноги!

Уже без раздумий, отхлебнув ещё, надеясь, что пищевое отравление не столь опасно, как пневмония, стягиваю носки. На бледных ногах остаются синеватые разводы от грязной ткани. Плеснув тёмной мути, растираю ею ноги, сперва не чувствуя ничего, но постепенно кровь отвоёвывает меня у ледяного забвения.

Мужик мычит удовлетворённо. Похоже, я начинаю различать эмоциональную окраску издаваемых им звуков. Становится теплее, спасительнее, радостнее. Появляется чувство чего-то значительного, исполненного, бьющего, как собаку по носу, пустоту бытия. Если бы ещё не жжение на щеке. И одно только осталось – позвонить. А после – мчать домой.

– Где телефон? – как обычно я подкрепляю бессмысленные слова чуть более конструктивными жестами.

Мужик не понимает. Тычет в банку и на меня. Отстраняя его, пахнущего под стать тёмной мути, выхожу в коридор. Нахожу дисковый телефон на накренившейся деревянной полочке, прибитой к засаленной стене. Снимаю трубку, брезгуя прикладывать её к уху, оставляя воздушный зазор, но слышу лишь короткие гудки. Хотя телефонный провод в порядке, воткнут в нужный разъём. Нет-нет, машет последовавший за мной мужик.

– Не работает?

Вопрос мой риторический.

– Надо позвонить в «скорую», милицию! Или – как там её? – полицию!

В ответ мужик начинает жестикулировать особенно бурно. Возможно – только сейчас в мой тугодумный, подвисающий мозг заваливается эта догадка, – он, как многие глухонемые, умеет читать по губам. Надо просто артикулировать чётче, тщательнее.

– Мы должны, – произношу едва ли не по слогам, – вызвать «скорую помощь». Ладно, без полиции, но «скорую» надо! У вас, – я для верности показываю на него, – разбита голова. Это серьёзно.

Он машет руками, сопротивляясь. Торопливо уходит на кухню. Возвращается с банкой. Трясёт ею, бултыхая мутной жидкостью.

– Что, выпить?

Мужик кивает, отхлёбывает. Зазывает на кухню. Из дальней комнаты мяукают кошки.

«Беда не в том, что мы пьём, а в том, что не поднимаем пьяных». Помню, Антон Павлович, помню. Но ведь часто беда ещё и в том, кого мы поднимаем.

– Нет, нет, – отмахиваюсь я, – мне надо идти…

Мужик кислеет, сваливается в тоску. Судя по квелой обстановке, он, скорее всего, одинок. Возможно, его мучает неотступное желание выпить, отыскав собутыльника.

– Да, да, мне надо идти… простите…

Уже не так уверенно говорю я, не слишком понимая, куда и как идти. Нет ботинок. Носки валяются в кухне. От босых ног прёт спиртягой и, возможно, чабрецом с грецким орехом. Нет денег, нет телефона.