Дети декабря

Заселили деда в четырёхместную палату. С ним лежали ещё двое. Один лежал буквально – не вставая, сдавленный гипсом и бинтами, с торчащими катетерами и лицом цвета варёной говядины. Второй – волосатый, огромный, наглядно доказывавший теорию эволюции – пытался двигаться, но больше полулежал, читая газеты, которые приносила ему после обеда маленькая испуганная жена. Были они – и ещё старик. Но тогда, в момент заселения, я не обратил на него внимания.

А месяцем раньше, до микроинсульта деда, я развёлся с женой.

Мне говорили – в основном родственники, – что это тяжёлый, гнетущий опыт, что будет непросто и надо держаться, и одни напирали на муки душевные, а другие – на трудности материальные. Но случилось иначе. Стоило бы, наверное, поискать адвокатов, однако вечером шумного дня, после организованного мной концерта «Арии», я решил не спорить, не склочничать, а соглашаться с женой, отбрасывая и без того избыточную ругань. В результате жене достались машина и только что купленная квартира в новострое. И то и другое приобреталось на деньги мои и моих родителей, но у жены был один аргумент-таран: я родила и ращу твоего ребёнка. Я принял её точку зрения.

Развод стал облегчением. Это были нервные, взбалмошные шесть лет, превратившие меня из благодушного парня в озлобленного мужика, готового искать любые причины – лишь бы не появляться дома. Впрочем, наверное, именно благодаря этим причинам мы и купили автомобиль, квартиру – я работал не до седьмого, до двадцать седьмого пота.

Единственное, чего я не мог принять после развода, – это отсутствия дочери. Теперь она жила с матерью, моей бывшей женой, и я, конечно, понимал, что так лучше, что так правильнее, но всякий раз, приходя домой, ждал всепримиряющего, главного – «папочка!». Без этого восклицания я жить не мог – и принялся названивать жене, просил дать трубку Ксюше. Эти звонки бередили, нервировали, и жена потребовала ограничить их, чтобы «не травмировать ребёнка». Из-за этого мы заспорили вновь. Не было никаких ограничений на мои встречи с ребёнком, но всё равно я не мог видеть Ксюшеньку так часто, как мне того хотелось. А хотелось, кажется, постоянно. Такой жажды общения с дочерью не было, когда я носил кольцо, но после развода она, пробудившись, истерзала меня.

Квартиру в новострое ещё надо было отремонтировать, и потому жена с дочкой остались в нашем старом жилье. Я предлагал его сразу, но жена захотела новое. Потом, правда, смекнула, что там жить невозможно, необходим ремонт, что вообще может выйти история, откажись я участвовать в нём, а на алименты особо не развернёшься, – смекнула и заговорила о невозможности переезда, напирая на комфорт жизни Ксюшеньки. Я вновь не спорил.

Так я оказался среди голых свежеоштукатуренных стен. На бетонном полу валялся надувной синий матрас. В углу изгибались дешёвые вешалки, на них болтались мои футболки, рубашки, джинсы. Весь день я держал нараспашку окна, но едкий, сырой запах стройматериалов никуда не уходил, оставался со мной, как побитая псина. Вскоре я стал открывать окна и на ночь, но июнь выдался не по-севастопольски прохладным, и пришлось выбирать между удушающим запахом и бессонным ознобом – я решился на борьбу с последним и кутался в привезённые из гаража одеяла.

Одну ночь за окном вдруг начали гульбу, и от шума – пёстрого, разбитного – я проснулся и сначала лежал, не желая встать, но потом всё же высунулся в окно. Гуляли, точно в плохом кино, дагестанцы. Так я решил по номерам припаркованных под фонарём машин, по фразочкам, голосам. Дагестанцы, если всё же это были они, пританцовывали, кричали, а из салонов их низких «приор» неслось ёмкое, хрестоматийное – «Да, да, это Кавказ!».

Двор был пуст: стыла закрытая спортивная площадка с новенькими кольцами и воротами, яркими пятнами в лунной крымской ночи выделялись детские качели и карусели. Дом ещё толком не заселили, и редко когда я встречал здесь соседей, чаще натыкаясь на тех, кто делал ремонт: с мешками цемента, листами гипсокартона и кафельной плиткой на уделанных строительной пылью плечах. Наверное, дагестанцы пользовались пустотой двора, или им просто было всё равно, но, так или иначе, шум они издавали знатный. Я глотнул минералки, крикнул:

– Эй, потише там! Два часа ночи!

В ответ понеслось кхеканье, эканье, хмыканье – дагестанцы, заметив меня, полуголого мужика, высовывающегося из окна третьего этажа, ответили возмущением, переходящим в угрозу. И я не мог крикнуть им: «А ну тише, а то сейчас выйду!» – внизу тёрлась не пацанва, а горячие парни. Потому я ограничился парой внятных, но не слишком ретивых внушений, и мы разошлись – без понимания, но и без откровенной вражды.

Скоро – и это время мне пришлось провести, накрывшись подушкой, – дагестанцы уехали, но уснуть я уже не мог. Думал о дочке и о разводе. Шесть лет, воинственные шесть лет, без шанса на исправление, но всё равно – правильно ли я сделал, что решил уйти? Или жена решила? Впрочем, какая разница, когда итог один?