Дети Эдема

Я барабаню кулаком в дверь. Для вежливого стука мне сейчас явно не хватает самообладания. Почти мгновенно дверь слегка приоткрывается, но появляется не его лицо, а дуло винтовки, за которым едва заметно поблескивает прищуренный глаз.

Его первыми словами были:

– Что-нибудь не так? – Он открывает дверь еще на дюйм и заглядывает мне через плечо – нет ли там какой-нибудь угрозы.

– Я… Мне приснился страшный сон, – говорю я.

Лэчлэн заметно успокаивается, а мне, судя по его виду, кажется, что я его немного разочаровала. Наверное, он подумал, что с такой ерундой я как-нибудь сама должна была справиться. Пока он не подозревает, что дело обстоит гораздо серьезнее, – страшный сон про ужасную правду.

Он со вздохом распахивает дверь.

– Заходи. Я все равно не сплю.

Не знаю почему, но я ожидаю увидеть аскетичную, почти свободную от мебели комнату: только голые стены и оружие. Но ничего подобного. Вешалки с одеждой уже сами по себе выглядят чуть ли не как украшение. Я догадываюсь, что это костюмы, которые он надевает, чтобы свободно ходить по городу. Господствуют яркие цвета, характерные для внутренних кругов; впрочем, кое-где их приглушают различные комбинезоны, какие носят, практически не привлекая к себе внимания, мусорщики, разносчики и другой трудовой люд Эдема. Успеваю даже заметить тряпье, в котором он, нацепив помимо того парик и фальшивую бороду, может сойти за бродягу.

Но более всего удивляют стены. Каждый квадратный фут занят произведением искусства. Завороженная, я подхожу поближе и приглядываюсь. Большинство картин явно нарисованы детьми – по преимуществу разноцветные карикатурные смеющиеся человечки, держащие за руку такого же карикатурного мужчину, явно долженствующего изображать Лэчлэна. Все без исключения круглоголовые Лэчлэны, нарисованные детишками, улыбаются во весь рот.

Притом что, повторяю, господствуют детские рисунки, попадаются и работы, сделанные более искусно и тонко. Одна – простой карандашный набросок пожилой женщины на кухне с раскатанным перед ней на столе тестом. Линии скупы, но точны. Я почти ощущаю запах испеченного хлеба. В одном углу картины название: НАНА. В другом – имя художника: Айрис. И сразу передо мною встает ее жизнь: девочка, воспитанная любящей бабушкой и оставшаяся одинокой и всеми покинутой после ее смерти. А вот здесь – сама бабушка с целым выводком внуков. Зачем Айрис отдала этот рисунок Лэчлэну? Чтобы напомнить, что все здесь – члены одной семьи?

А еще было несколько работ, которые иначе как мастерскими не назовешь. Они выполнены на грубом, неумело обработанном холсте и кое-как прилеплены к каменной стене… но класс исполнения – потрясающий.

В центре каждой картины – животное в непринужденной позе, явно не подозревающее, что за ним наблюдают. Вот лениво растянулся леопард во всем своем великолепии; вот белочка сидит на задних лапках, грызет зажатый передними орех; вот дельфин на мгновенье взлетает над вспененной поверхностью моря, чтобы набрать воздуха и снова, весело подмигнув глазом, погрузиться под воду.

Вокруг всех этих зверей и зверюшек – живая природа, изображенная в ярких подробнейших деталях. Леопард – в пышной зелени джунглей; поверхность моря – стихии дельфина – испещрена саргассовыми водорослями и серебристыми бликами. Но ближе к обрезу холста детали становятся все менее отчетливыми. Краски приглушаются, мир бледнеет и постепенно исчезает. В глазах животных мелькает ужасная догадка: их существование подходит к концу.

В правом нижнем углу неровными черными буквами нацарапано имя художника: Лэчлэн.

– Потрясающе, – говорю я, и сама чувствую, как неискренне звучит эта пустая лесть. Мне хотелось бы захлебнуться словами, говоря об этих картинах, о том, какие чувства они пробуждают, о ностальгии по чему-то такому, чего я в действительности никогда не испытывала, об утратах, случившихся еще до моего появления на свет. Но меня охватывает робость, слов я не нахожу.

– Так, забавляюсь в свободное время, – пожимает плечами Лэчлэн, явно не желая говорить о своих картинах. – Не то чтобы у меня было его много.

Я все же пытаюсь объяснить, чем меня задели его картины.

– В них – запечатленное ощущение уходящего и неизбежности ухода… Некогда, я уверена, подошел момент, когда люди поняли, что конец близок, что Гибель неизбежна. Тогда у них еще были машины и кондиционеры, они собирали отравленные химией урожаи, могли делать вид, будто такая жизнь способна длиться вечно, но в глубине души понимали, что по краям их мир уже рассыпается и сделать с этим ничего невозможно. – Я морщу лоб, стараясь найти другие нужные слова.

– Но нашелся человек, который это сделал, – уверенно говорит Лэчлэн. – Аарон Аль-Баз старался предотвратить рукотворную катастрофу, но его никто не желал слушать. Помешать людям разрушить мир он не мог, но мог спасти их. Нас. И наш долг – жить, храня память о нем, чтобы когда мир исцелится от язв и мы наконец вернемся в него, быть достойными возрождения.

– Он ведь в твоих глазах герой, верно? – мягко спрашиваю я.

– Он наш общий герой.