Дети Гамельна. Ярчуки

Хома Сирок был человеком незаурядным и можно смело говорить, образованным. Пусть из бурсы выперли, до духовного звания не допустив из-за злопыхательских наветов и пропитого казённого жупана, но для сироты и полную грамотность превзойти — подвиг немалый. После пинка из Киева жизнь вдоволь поводила казака по миру: до самой Остравы[29] с товаром хаживал, пусть и не особо удачно, но живой же. На войне бывал, под Корсунем из мушкета двух ляхов-крылачей[30] свалил, затем писарстовал сотенным писарчуком, превосходил науки лекарские в учениках у коновала, а когда тот с полюбовницей кошевого атамана убёг, и с людским лекарем довелось поработать. До истинного целительства не доучился, но если размозжённую ногу или руку отделить надобно, так то запросто — пан Зельян так и говорил «на пиле тебе, Хомка, равного не сыскать!» А уж на вскрывании чиряков и вовсе руку набил…

Как же так получилось, как вышло, что столь даровитый человек в ночной кладбищенской яме стоит и землю роет?! Да ещё не смея звука издать? Ну, выпил в корчме, так какой казак в наше суетное время пренебреженье горилке выкажет? То иль больной, иль вовсе недобрый человек. Да и повод был. Заработал, а после опять же свадьба случилась в Мынкивке. Не-не, не свадьба, а вовсе наоборот — похороны. Точно — похороны и весьма достославные! Дивчину в здешнем леске загрызли. Истинные волки или вовкулака-оборотень — то сам Хома и выяснял в здешней корчме. Общество волновалось — летом этакие злодейства в диковину. Хотя если с философической стороны посмотреть…

Три дня иль все пять? Вроде похороны были, не меньше трёх, значит. Горилка в Мынкивке не особо достойная, но варенуху делать умеют. Между кружками Хома о деле не забывал — прошенье или письмо изящным городским слогом — всё можем! Здесь грошик, там четвертак… Понятно, для вдохновения и гладкости слога потреблялась и горилка — без неё в корчме сидеть дело сугубо греховное и противоестественное. Той бабе в засаленной кирсетке[31] тоже бумагу писал, о чем толком не помнилось, но что туго дело шло, в башке застряло. Мутная баба прицепилась, объясняла надобность путано, да ещё когда перо очинял, палец ножом как нарочно зачепил, стол и бумагу запятнал…

Ох, что-то недоброе там вышло. Но ведь то иная баба была. Та вовсе тоща, тиснуть не за что, а эта… Не-не, эта тоже не толста, но вовсе по-иному… Иль та самая?

…Лопата глухо скребанула по дереву, звук бесстыже разнёсся над крестами и бурьяном. Замерли копальщики, и небо безлунное замерло, и чахлый огонек каганца обмер. Теперь Хома даже своего дыханья не слышал — тишь над кладбищем, да и над всей Мынкивкой столь зловещая, что, вслушавшись, в исподнее напрудишь.

Лузг, щёлк… — ведьма сплюнула и молвила:

— Что встали? Живей, раскапывайте, ночь ждать не станет.

Голос ведьминский, ржавый, словно цепища тюремная, да ещё с говором неведомым, будто по голому телу той ржавью карябал. Но как не понять-то?

Руки сами быстрей заходили, вовсю скребла лопата по доскам, второй копач тоже старался, так что задами сталкивались, когда края крышки очищали.

— Готово, ясновельможна пани, — дрожащим голосом сообщил нескладный и лохматый товарищ по несчастью.

— Ну так вскрывайте, — приказала хозяйка.

Хлопцы повинуясь, завозились в тесноте над гробом. Ослушаться и мысли не случилось — вело, вело адское заклятье, да чтоб ему… Хома и сам рад был, что осмыслить да ужаснуться некогда — работай, казак, не всё пропало, раз дышишь…

Было несподручно, пришлось весь гроб поддевать, да «на попа» ставить. Напарник согнулся, Хома, кряхтя, влез ему на закорки, изловчившись, поддел лопатой крышку. Визжали, неохотно вылезая гвозди, шевельнулась крышка. Отодрали, заслоняясь ею же, как щитом, попятились в дальний конец могилы…

Смотрела из гроба юная дивчина. Жутко смотрела, пристально, из-под ресниц длинных. Да кто ж ей так глаза закрывал?! Щелки остались, красавица, как живая. Только мёртвая: на лице белом пятна трупные, вокруг глаз густая тень, в цвет сырой земли.

— Не стухла красуня наша? — стояла у края могилы ведьма, всё небо заслоняя, смотрела, прицениваясь. — Хорошо, забот меньше. Поднимайте.

Копатели лишь крепче вжались спинами в сырую землю. Шевельнуться, двинуться к гробу было выше человечьих сил.

Лузг-щёлк, шелуха упала на кудрявую башку напарника.

— Оглохли, слуги верные?

— Так всю доставать, пани-хозяйка? — пролепетал худосочный хлопец, дрожащей дланью смахивая с кудрей шелуху.

— Свежевать по ямам умеешь? — усмехнулась ведьма. — Доставайте красавицу. Целиком.

Хома пытался застонать, да не вышло — не шёл звук из казацкой глотки. Эх, тут и дышишь по изволенью. Доставать, значит? Была надежда, что чёртовой бабе нужен палец покойницы, прядь волос иль еще что-то мелкое для тайных колдовских нужд. Но ведь не зря тачку катили. Сам же брал, как приказала. Ой, да шо ж будет-то?!

Было дурно, и Хома знал, что от нынешней ночи не оправится. Неможно казаку бояться, но тут не в сердце или башке ужас сидел, а в самой что ни на есть селезёнке. Мозг, образованный да ухватистый, вообще что-то затих, будто отмер.