Дети Гамельна. Ярчуки

День выдался хлопотным. Пока то, пока сё, пока службу служили, пока покойника в гроб клали да мёдом тело заливали — случай важный и нечастый, ведь ещё везти и везти усопшего до фамильного кладбища. Хома с плотником спорил и иные сложности устранял — гишпанец и паненка в тех делах помощь оказать никак не могли. Хелена прилюдно с большим трудом пару слезинок выдавила, да и в комнату забилась. Безутешная дочь, что с неё возьмешь. Хозяйка выправляла бумаги у войта, торопила с отъездом, да где там успеть — только с похоронным делом заканчивать стали, так такой ливень ухнул, будто сами небеса над Пришебом разверзлись, шляхтича-покойника оплакивая. Хома, накинув на голову пустой мешок, допрыгал по лужам до конюшни, проверил лошадей и карету — всё в порядке, хоть сейчас запрягай. Да куда ж ехать — не шлях, а болото безбрежное.

***

Сидели в комнатке, Анчес накрыл стол. Следовало помянуть покойника, пусть и не особо с ним близки были. Хома так и вообще запамятовал, как ляха звали. Ну да ладно. Гроб добротный, мёда не пожалели. Родному человеку, и то столько одолжений за день не свершишь. Особенно, если сиротой довелось родиться.

— Достойный был человек, хотя и грешный, — молвил Анчес, ставя на стол миску с жареными, щедро обсыпанными тмином рёбрышками.

— А отчего же такой грешный? — полюбопытствовал Хома.

— А ты много на наших шляхах встречал святых мирян? — усмехнулся гишпанец. — А наш покойник и вовсе шляхтичем был.

Хома кивнул. Это да, какой из шляхты может быть святой?

Анчес отчего-то покосился на паненку. Та всё в окно смотрела, да плечики чуть заметно вздрагивали.

— Тю, гишпанская твоя морда, — в сердцах молвил Хома. — Ты что ж язык распустил? Отец он ей, пусть и частично. Какой ни есть, а отец.

— Так я сугубо в философском плане, — оправдался кобельер. — А вообще раз отец, так, несомненно, уваженья заслуживает.

— Ясно, заслуживает. Вот и помолчал бы ты. А то в лоб этак и брякаешь. Сразу видно, московит. У вас все по нахальному.

— Не московит я!

— Московит-московит. По говору вмиг понятно. «Ны маскавыт». Говорить по-людски научися. А лучше, вообще молчи.

— Ты мне поприказуй еще, спитая харя!

Хома показал наглецу кулак. Безродный наглец схватился за шпагу. Посмотрели друг на друга, Анчес сморщил свой длинный нос, Хома махнул рукой. Спорить, и правда, не имелось настроения.

Пошли к окну.

— Пойдем, пригубишь, — сказал казак, глядя в затылок, туго повязанный черным платком.

— Пошли, помянуть надобно, — подтвердил гишпанский самозванец.

Хелена не шевелилась, но когда подхватили под руки, выдираться не стала.

Сели за стол. Молча выпили по глотку — горилка попалась какая-то вовсе безвкусная. Хома поморщился, выбрал в миске самое затминенное рёбрышко, сунул в руку панночке. Ничего, начала бедняжка жевать, хотя по щекам слезы текли. Эх, жизнь. Вот и пойми её, дурную. Ночью молотом всё подряд несла, а сейчас слезы льет.

В соседней комнате, вольготно вытянувшись на наконец опустевшем ложе, негромко похрапывала пани Фиотия. Им, ведьмам, хоть что. Навидались за свою нечистую и длинную жизнь всякого, закостенели.

Глава 7. О превратностях погоды и иных естественных оправлений

День лишь начался, а уж словно и вечер. Льет с набрякших туч неумолимо и безустанно, словно всё долгое лето копили небеса ту тяжкую влагу. Истаял за тридевять земель дальний, высокий днепровский берег. Бурно влачатся порыжелые воды, несут ветви, жирную грязь, траву и прочий мусор. Вот проплыл, раскачиваясь, несчастливый кавун, эх, не быть ему съеденным честным селянством. Доплывет плод до порогов в компании с вот тем размокшим гайвороном, что покорно поджал лапы, вверив свою бренную тушку водам древней реки, лягут они бок о бок в густой ил, удобрят своей плотью бесконечные приднепровские камыши…

Скверна непогода на речных берегах — мрачен шелест дождевых струй, жуток плеск накатывающих на берег волн. Слились, смешались хляби небес и речной простор. Поглотит подступающий потоп и берег, и ивы, и оцепеневшего от лицезрения конца всего сущего наблюдателя. Смоет, всё смоет стихия. Смирись, человече, ступай под кров, налей доброй горилки, а еще лучше пряной, густой варенухи, и помысли о вечном. Ибо слаб ты и мелок, как случайная щепка, несомая бурной волною бытия.

Льёт. Обморочно и конечно льёт. Нацедить повторную чарку, испить и верить: развиднеется, непременно развиднеется, всплывет назавтра благословенное солнце, накалятся на баштанах литые бока кавунов и дынь, просушат перья и явятся свету важные гайвороны, и иная весёлая пернатая мелочь.

Иль нет? Утопнет, всё утопнет. Льёт, льёт, льёт… Боже ты мой, как льёт..

***

— Я так погляжу, у пана коронного жовнира[55] есть самый настоящий золотой дукат?

Старший паромщик, здоровенный, не меньше давешних волов, мужик смотрел на капитана, хитро улыбаясь.