Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Ласточки пропали,
А вчера зарей
Всё грачи летали
Да, как сеть, мелькали
Вон над той горой.

С вечера все спится,

На дворе темно.
Лист сухой валится,
Ночью ветер злится
Да стучит в окно.

Лучше б снег да вьюгу

Встретить грудью рад!
Словно как с испугу
Раскричавшись, к югу
Журавли летят.

Выйдешь – поневоле

Тяжело – хоть плачь!
Смотришь – через поле
Перекати-поле
Прыгает, как мяч[44].

Стихотворение это рекомендуют читать в начальной школе, потому что оно идеально вписывается в «сезонную» тематику. Мы знаем много классических произведений великих поэтов об осени и легко можем заключить, что это еще одна унылая пора, но без очей очарованья.

Наблюдения за состоянием природы – отлетом птиц, падением листьев, ветром – действительно есть в каждой строфе, но вот что интересно: ими занята вся первая пятистрочная строфа, а в последующих число «природных» строчек последовательно сокращается. Они перемежаются прямыми сообщениями о состоянии героя, и это не просто грусть и осеннее уныние: сначала вялость, потом неожиданный порыв к какому‑то отважному противостоянию стихиям, быстро угасающий и сменяющийся безысходной тяжестью. Загадка тут в том, как связаны конкретные описания природы и переживания героя.

Первая строфа окрашена живым присутствием героя, которого мы воспринимаем как наблюдателя и немного простодушного рассказчика с указующим жестом: «вон над той горой». Не противоречит этому впечатлению и вторая строфа с бытовым сообщением о сонливости и беспокойной ночи: хоть и спится, а все время слышен стук в окно; здесь впервые появляется слово, прямо называющее чувство, но этим чувством наделен не герой, а ветер, который злится. Третья строфа взрывает ощущение обыденности сильным эмоциональным всплеском, тем более неожиданным, что описанное ранее не воспринималось как нечто дурное или томительное; первые строчки складываются в предложение неполное и неправильное («лучше б… встретить… рад»), а за этим без всякой логической связи следует очередное описание удаляющихся птиц, но оно не похоже на мерные строки о ласточках и грачах первой строфы и первым в стихотворении сильным переносом на грани ритмического сбоя («Словно как с испугу // Раскричавшись, к югу // Журавли летят»), и эмоцией, приписанной улетающим птицам. Точнее, об испуге напоминает герою крик журавлей, и в нашем восприятии соединяются мечта о борьбе, смелом действии – и испуг, то ли останавливающий героя, то ли возвращающий к томительной дурной реальности, в которой «поневоле тяжело – хоть плачь». Заметим, что опять в строках, говорящих о сильном чувстве, появляется резкий перенос.

У этого стихотворения есть яркая грамматическая особенность: все предложения, прямо посвященные герою, а не природе, лишены подлежащего: первое – безличное, потом неполное (а не определенно-личное, как может показаться), потом обобщенно-личные и опять безличное. Ни одного «я» или «меня» на целое лирическое стихотворение. Возникает ощущение, что перед нами горестное обобщение о жизни, в которой человеку отведена роль страдательная. (Такое восприятие стихотворения подкрепляется и размером – трехстопным хореем, у которого, как мы знаем, есть некоторый семантический ореол; вспомним слова М.Л. Гаспарова о природе и смерти.) Между тем все предложения, в которых говорится о жизни природы, двусоставные (за исключением одного – «на дворе темно»), и в них названы активные деятели: улетевшие или улетающие ласточки, грачи, журавли, лист, ветер – и, наконец, перекати-поле. Почему именно так – очередной природной движущейся картинкой – завершается стихотворение (да еще и вводится этот последний деятель татологической – то ли издевательской, то ли бессильной – рифмой «поле – перекати-поле»)?

Наверное, можно согласиться с Б.Г. Бобылевым, утверждающим: «В образе же перекати-поля воплощено переживание жизни как бесконечного и бесцельного блуждания по земле. Перекати-поле, как и лист, – это мертвые подобия птиц. Свободному, стремительному полету, символом которого является слово “ласточки” (общеслав. “ласта” буквально значит “летящая”), противопоставляется пародия полета: “прыгает, как мяч”»[45].

Лермонтов: классические стихи и современные дети

Когда‑то Михаил Леонович Гаспаров предположил, что максимальный срок жизни литературного произведения – 200 лет, позже это уже классика, которую изучать необходимо, но воспринимать живо не получится. «Совсем недавно мы отмечали 200‑летний юбилей Пушкина: не была ли его истерическая пышность бессознательной попыткой скрыть, что Пушкин для нас тоже отодвигается в музейные ценности?»[46].