Дети Ивана Соколова

Я вышел на улицу. Наш дворник тетя Анюта поливала мостовую. Увидев меня, она прицелилась шлангом, и струя ударила мне в лицо. Вот и умываться не пришлось! Я подпрыгнул на одной ноге и вбежал в комнату. Чуть Олю не разбудил, хлопнув дверью.

Оля перевернулась, легла на животик, руками уперлась в подушку, будто хотела нырнуть в нее, и в такой позе продолжала сладко спать.

В комнате было светло и празднично. Ничего нигде не валялось. Через спинку кровати было перекинуто выглаженное мамой Олино любимое платьице с карманчиком.

Бывало, только мама возьмет шитье в руки, Оля уже просит, чтобы ей платье с карманчиком сшили, как будто ей нужно было не платье, а только карманчик.

Мама положила на комод новую дорожку, вышитую еще до войны, а на комоде в рамке поставила карточку отца.

Мы гордились этой карточкой. Папу снимал не простой фотограф, а фотокорреспондент после того, как он дал скоростную плавку.

Папа смотрел на меня двумя парами глаз; одни, большие, темные, налезли на лоб — это очки-стекла сталевара, — а под ними папины веселые глаза; он не то журил ими, не то подшучивал, будто видел, как меня окатили водой...

А через несколько часов ничего этого не стало — ни прибранной комнаты, ни цветов на подоконнике, ни хлеба, принесенного мамой, ни рамки с фотографией отца...

Глава вторая

СОВСЕМ ОДИН

Весь мир знает, как это произошло.

В солнечный августовский воскресный день тучи фашистских самолетов налетели на Сталинград. Они сбрасывали фугаски на каменные здания и обшитые тесом домишки, на больницы и гостиницы, склады и школы.

Несколько суток густое пламя подожженной нефти бушевало над Волгой.

В городе не унимался огненный ураган.... Утром мама принесла хлеб, одела Олю, потом сказала, что пойдет в школу.

Мне так и не пришлось учиться в нашей школе. С начала войны в ней разместился госпиталь. Первый свой школьный год мы проучились на квартире учительницы, поэтому я еще ни разу не сидел за партой. Но в школу мы все равно бегали. Нас пускали в палаты разносить раненым чай. Они пили чай, а мы в это время говорили им стихи наизусть. Там же из марли мы катали бинты.

Мама ушла, а я с Олей играл около дома в догонялки. Потом Оля съела кашу, я помог ей снять платье с карманчиком, и она улеглась спать.

Все это началось, когда Оля спала. Она проспала тревогу.

Прерывисто гудели гудки.

Я уже привык к тревогам и не будил Олю. Но эта тревога оказалась непохожей на прежние. Разом застрекотали зенитки. Все завизжало, закружилось. Бомбы рвались совсем рядом. А потом так бабахнули, что наш домик закачался, как будто подо мной вместо крашеных половиц — качели и я лечу вниз с большой высоты.

 Из окон со звоном полетели стекла. Мне показалось, что кто-то барабанил по крыше.

Я бросился к Олиной кроватке. Она проснулась у меня на руках и заплакала.

— А ты не плачь. Сейчас будем в прятки играть.

Я дотащил Олю до окопа во дворе. Папа вырыл его весной.

Играя в прятки, мы часто залезали в укрытие. Когда же над городом все чаще и чаще с оглушительным ревом стали летать немецкие самолеты, мы прыгали в окоп без всякой игры, а по тревоге.

Я завидовал наблюдателям, дежурившим на крышах. Знал я самые замысловатые авиационные названия и даже гордился этим, а гордиться-то было нечем. Бывало, я не мог отличить «Мессершмитт» от обыкновенной галки. Только решишь, что там, в высоте, одномоторный истребитель, следишь за ним не спуская глаз, а когда он приближается, видишь — вместо хищника летит ворона.

Вот тебе и фюзеляж! В таких случаях я называл себя вороной.

Когда вражеские самолеты сбрасывали розовые, белые, синие, зеленые листовки, я несколько раз вылезал из окопа и принимался их ловить.

Думаешь, упадет на пустыре, а она прямо к тебе в руки летит; думаешь, вот сейчас упадет к ногам, а ее к Волге уносит.

Из-за этих листовок мне однажды влетело от мамы. Она сказала, чтобы я к ним, поганкам, не смел прикасаться.

На этот раз я не завидовал наблюдателям.

... Опять летят, вздыхают и кряхтят.

Только мы залезли в окоп, как все засвистело и завыло. От свиста так стало тоскливо и тягостно, что я почувствовал, как и у меня внутри все тоже ноет.

Оля прижалась ко мне. Такой шел гул, такой треск, что вот-вот голова разломится.

У Олиных ног я вдруг заметил полосатого котенка, неизвестно как попавшего к нам в окоп. Он весь съежился и посмотрел на меня большими зелеными глазами.

Я подумал, может, взять его домой; нагнулся и даже погладил «усатого-полосатого». Наверное, он замяукал или замурлыкал мне в ответ, но разве тогда можно было что услышать?

Когда отдалились раскаты взрывов, я выглянул из окопа и посмотрел вниз, в сторону завода и Волги. Все обволакивали дым и пыль, но трубы «Красного Октября», как всегда, четко вырисовывались в безоблачном небе. Я разглядел: из одной трубы вьется дымок. По тому, как дым шел из труб, мой отец знал, что делается в печах.

С пронзительным свистом пронеслись «Мессершмитты». За одним из них погнался наш ястребок. Он зашел ему в хвост...