Дети Хедина

Людмила, в съехавшем на затылок берете, уже без пальто, подбежала, вытащила лом из канавки рельсов, и Василий Игнатьевич точно пристроил на место недостающую часть «печати». А Люсенька, легкая как девчонка, уже неслась обратно, в глубину парка, где на скамейке, завернутый в ее пальто, спал маленький Мика. А рядом лежала забытая в суматохе камера.

Вагон повернул на кольце у старого вокзала. Небо, высокое в своей искристой апрельской синеве, внезапно хлынуло в лицо, и Василий прищурился, приложил руку козырьком к глазам, вгляделся в разномастную толпу на трамвайной остановке. Там, среди жмурящихся от яркого солнца, почти по-летнему одетых граждан, стояла Люсенька. Положив голову на ее плечо, дремал Мика.

Василий остановил вагон – и она юркнула в переднюю дверь, прислонилась к перегородке кабины. Двери закрылись, и трамвай, медленно набирая скорость, понесся прочь от вокзала между низкими березами Станционной, хлеставшими по стеклам мокрыми после дождя голыми ветками. Солнце щедро лилось в высыхающие лужи, отсвечивало в серебряной сетке ручьев и рельсов. На припеках робко желтели первые одуванчики. А город звенел от проснувшихся птиц. И среди шума и щебета летел, грохоча на поворотах и стрелках, синий вагон.

Василий улыбнулся, поймал в зеркале спокойный и ласковый взгляд Люсеньки и решил, что все будет хорошо. Им по тридцать лет, и впереди вся жизнь. Такая, какую они решатся прожить. Новая жизнь.

Вагон летел и пел на одной гудящей низкой ноте, и какой-то ребенок, прижавшись лицом к стеклу, пел вместе с ним, чувствуя, как приятно вибрирует внутри весенняя песня трамвая.

Посвящается тем, кого уже нет: бабушке, дедушке и ивановскому трамваю.

Сергей Игнатьев Маяк для Нагльфара

Die Schlacht, sie tobt so wunderbar

mit berstender Gewalt’.

Feurig blitzend, donnernd, krachen

naht das Ende bald![19]

Equilibrium

– Си-до-ров, – пробормотал особист по слогам, как считалочку. – Маркус Иванович.

Так, будто пробовал на вкус. Будто произносил его имя в первый раз за прошедшие двое суток.

Сыграл со мной батя шутку, подумал капитан, большой был оригинал.

Все в роду испокон веку – Иваны, и отец, и дед, и прадед. А меня Маркусом назвал, в честь товарища Маркса, автора книги «Капитал» и товарища Кустодиева, автора картины «Большевик».

«Новую жизнь строим, радостную», – говорил батя, приходя с работы. «Лес рубят – щепки летят», – отвечал на тревожный бабский шепот, классово чуждый. «Это ошибка, Зинаида, ТАМ во всем разберутся, скоро вернусь», – в прихожей, вбивая твердые, намозоленные руки в рукава пальто. Уходил в сопровождении людей со смазанными, не в фокусе, лицами.

Не разобрались. Не вернулся.

Теперь, видать, капитана черед пришел.

Особист пристально разглядывал содержимое раскрытой папки. Так, будто и ее видел впервые.

– Что ж мне с тобой делать-то, Маркус Иваныч?

Капитан промолчал. Попробовал поймать взгляд следователя, но тот быстро, умело отвел глаза.

У него было улыбчивое румяное лицо в россыпях веснушек и оттопыренные малиновые уши. Лет двадцать – сидоровский ровесник.

На Рязанцева похож, подумал Сидоров, такой же конопатый. Как он там? Спросить? Вряд ли скажет.

– Вижу ведь, что не враг, – продолжал особист дружелюбно. – Вижу, что наш, советский человек… Ордена у тебя, ранения. Цельную саперную роту доверили. Двадцать с небольшим, а уже капитан! Как умудрился-то?

Сидоров разлепил губы:

– Быстро учусь, гражданин следователь. Мне еще на курсах говорили.

– Ню-ню, – хмыкнул особист. – Даже вон к Звезде тебя представляли! Так что ж ты мне… Что ж ты мне сказки-то эти, а… Зачем усугубляешь-то?

Сидоров медленно поднес ладонь к лицу, потер двухдневную щетину.

За спиной у особиста постукивали гигантские напольные часы, покрытые сложной резьбой. Рядом каминный портал, оленьи и кабаньи головы. Между камином и часами – пыльные рыцарские доспехи, а выше фотопортрет плешивого контр-адмирала кригсмарине при рыцарском кресте, кортике и монокле. Адмирал, похожий на птицу-секретаря, заносчиво пялился на капитана сверху вниз.

Особист перехватил взгляд Сидорова, обернулся на портрет, довольно крякнул:

– Спросишь, почему не снял?

Капитан не собирался спрашивать.

– Пускай смотрит! Пусть видит, фриц, кто теперь в его хоромах сидит. Ишь, рожа-то довольная!

Он обвел комнату смакующим взглядом.

– Устроились, а? – Зашарил по столу, взял портсигар. – Скажи, Иваныч? Картин понавешали, вазы вон, портиеры. Орестократея гребаная… Курить будешь?

Сидоров кивнул.

Особист раскрыл портсигар, дал папиросу, прикурил ему, затем себе, откинувшись, пустил в потолок дымную струю.

– А ты вот все молчишь, – сказал он с неудовольствием. – Не хочешь ты все-таки идти мне навстречу.

Не мытьем так катаньем, подумал Сидоров равнодушно. Скорей бы все это закончилось, что ли?

– Все рассказал, гражданин следователь. Все, как было. Слово в слово.