Дети Крылатого Змея

И Кохэн решительно протянул руку к створкам ворот. Некогда покрытые золотыми пластинами, ныне они гляделись жалко. Каменное дерево. Старые шрамы. И черные металлические петли. Засов, с которым возиться пришлось самому. Позже врата закроют, запирая опасных хищников в клетке. И жаль, что прощание вышло скомканным.

— Мне жаль, — Кохэн не испытывал сожаления, разве что по поводу людей, которых он убил.

— Дурак, — Мэйнфорд кипел и с трудом сдерживался. — Вот какой Бездны ты… ты был не в себе! И любая экспертиза… ментальное воздействие… ты был не в себе!

Да, пожалуй, хороший адвокат сумел бы оправдать Кохэна.

Но зачем?

Люди не поверят ни в ментальное воздействие, ни в то, что Кохэн вовсе не безумен… напротив, преисполнятся гневом, который выплеснут не только на него.

Мэйнфорду достанется.

Тельме.

А им и без того многое пришлось перенести.

— Береги ее, — Кохэн сплел пальцы. — А я сам о себе позабочусь… поверь, многое изменилось.

— Все равно дурак. Если уж решил помереть…

— Дома, — впервые Кохэн говорил правду. — Я хочу умереть дома, если такова моя судьба. Я тоже устал… и ты… и мы все… разве ты сам не желаешь вернуться домой?

…только возвращение представлялось другим.

Снег пошел, и густой. Ветер подтолкнул в спину, будто устал ждать, когда же Кохэн решится. И вправду, сколько можно стоять?

Его ждут.

И ворота раскрылись с протяжным скрипом. А снег… снег остался за ними. В благословенном Атцлане не было зимы.

Вечное лето пахло кровью.

Он и забыл уже… мостовая. Узкие улочки. Дома, проросшие друг в друга, находящие в этом единстве силу. Теплый дождь. И ощущение забытой радости.

Рокот барабанов.

Он манил. Звал Кохэна. И тот не стал противиться зову. Шаг, и другой… третий… и ворота остались позади, как и та, почти придуманная жизнь, в которой Кохэн, сын Сунаккахко, служил в полиции.

Не стало Нью-Арка.

И Залива.

Острова. Неба. Моря.

Ничего.

Был лишь Атцлан, вечный город, на улицах которого танцевали. Что за праздник сегодня? Великий. Разве не о том бьют барабаны? Разве не слышит Кохэн голоса дудок? И струны, перебивая друг друга, спешат сказать: смотри.

Раскрой глаза.

Вспомни.

Вот девы юные кружатся, приветствуя тебя. Их юбки расшиты бисером, их тела расписаны хной и охрой. Их лица спрятаны за масками из ивовой коры. Но выбирай любую и не ошибешься. Каждая — прекрасна.

Вот юноши отбивают такт копьями. Они сильны.

И яростны.

Тебе бы быть среди них, следить за красавицами, выбирать ту, пред которой бросишь ты, сын Сунаккахко, праздничный плащ из перьев цапли…

…вот дети бегают, пугая друг друга.

И сотворенный из телячьих шкур змей ползет по улицам. Пасть его изрыгает клубы разноцветного дыма, а глаза блестят, не то от слез непролитых, не то…

Кохэн стряхнул наваждение.

Праздник.

Всего-навсего праздник. И он здесь лишний… наверное. Он бы обошел толпу, да было поздно. Захватила, закружила, понесла рекой и, вынеся к подножию великой пирамиды, швырнула.

Правильно.

Лучше сразу.

Кохэн устоял.

Обернулся и змею пальцем погрозил. Почему бы и нет? Тому, кто принес свое сердце, многое позволено.

Кохэн поднимался неспешно. Сто тринадцать ступеней — и вершина, где Кохэна уже ждут.

Священный камень.

Жрец.

И боль… много боли, которую он принесет богам, хотя им и не нужно.

Он остановился наверху среди четырех костров, в которых рождались столпы белого дыма. Он снял полосатую тюремную одежду, которую швырнул вниз, и сказал:

— Слушайте, люди…

И голос его был подобен грому. Смолкли барабаны. Стихли дудки, только струны упрямо продолжали звенеть, а может, это лишь чудилось Кохэну.

— Я принес весть…

На плечо легла рука, которая была горяча, как само солнце.

— …боги вернулись.

Эта рука наливалась гранитной тяжестью, и на колени бы рухнуть, но Кохэн стоял. Ему нужно было сказать, пока он еще способен говорить.

— И был заключен новый договор, — Кохэн коснулся груди, он видел себя со стороны.

Жалкий?

Немного. Грязный. И чужой. Со спутанными волосами — в тюрьме было некому переплести косы, а охрана и вовсе расческу отняла. С запахом чуждого мира, достойный лишь жертвы, да и то вымученной, он все же стоял. И говорил.

Его слушали.

Как не слушать того, кто пробил рукой грудь, а из груди вытащил сердце, прозрачное, что вода в колодцах Атцлана? Как не услышать его, чья кровь омыла камни великой пирамиды. И бурые, темные, они вдруг посветлели.

— …им не нужны сердца, им не нужны жертвы… — Кохэн держал каменное сердце. А рука на плече перестала давить, превратившись в опору. Правильно. Одному на вершине тяжело. — Им нужно… чтобы вы жили… просто жили…

— Дети, — раздался сзади такой знакомый голос. — Все еще дети…

— Всегда дети, — ответили ему со смешком.

И теплый воздух окутал Кохэна, вновь исцеляя, а камень… камень стал светом.

Разве не чудо?

Когда свет иссяк — а ни одно чудо не может длиться вечно, — Кохэн обернулся. Дед стоял. Дед плакал. И слезы терялись в морщинах и шрамах его лица.

— Не стоит, — Кохэн удержал того, кто готов был склониться перед ним. — Я вернулся… скажи, что я вернулся домой.

…а небеса над священным Атцланом полыхнули радугой.

Эпилог

Крылатый Змей летал над морем.

Тельма смотрела.