Дети Крылатого Змея

…тогда за обедом Гаррет воздействовал на физиологию. Вызывал влечение. А мог бы… усталость — это тоже физиологическая реакция, особенно когда тот, кто попал под воздействие, и без того находился на грани. И провалы… обмороки?

— Чай, — Мэйнфорд уже добрался до кухни. — Если ты не передумала.

Не передумала. И Тельма сползла с дивана, подобрала полы халата, который стоило бы вернуть хозяину. И Тельма вернет. Когда домой отправится.

…локальное отключение сознания объяснило бы провалы.

И взлом бы не потребовался. Блок просто не отреагировал на воздействие, направленное не на разум. Но возможно ли в принципе подобное? Не разум, а вегетатика? Или гормональная регуляция?

Или Тельма сейчас строит очередной замок из песка и догадок?

— Все равно он виноват…

— Не спорю, — Мэйнфорд не стал уточнять, о ком речь. — Гаррет еще тот засранец…

Он сел на пол, верно, не доверяя ни собственному телу, ни табурету. А кружку с кипятком поставил рядом. Потянулся к сахарнице.

Перевернул над кружкой.

Задумчиво сунул палец, размешал.

— Я поговорю с ним…

— Думаешь, раскается и скажет правду? — нелепая ситуация. И надо бы разозлиться, наорать… он ведь ошибся, тогда, десять лет назад. Позволил себя одурачить.

А теперь сидит и пальцем кипяток мешает.

— Думаю, занервничает. Было ему тут предсказание одно, — Мэйнфорд вытащил палец и подул на него. — На тему прошлого… он верит предсказаниям… и позвонит… должен позвонить… тому, который…

…решил проблему?

Мэйнфорд замолчал.

Тельма пила чай маленькими глотками. Крепкий и сладкий. Пожалуй, слишком сладкий, не чай даже — темный сироп. Он обжигал горло и обволакивал ожоги сахаристою пленкой. И было в этом что-то до отвращения привлекательное.

В тишине было слышно, как урчат трубы в стенах. И скрипят половицы, не в квартире, но наверху. Кто-то маялся, бродил, время от времени останавливаясь у окна. Если бы было больше сил, Тельма выглянула бы в окно, чтобы убедиться, что выходит оно не на помойку.

Город тоже смотрел.

Он умел смотреть сквозь дома, и его навязчивое любопытство, которое Тельма ощущала кожей, сегодня было особенно утомительно.

— Я все равно тебя ненавижу, — это было ложью. Это стало ложью, хотя еще недавно было правдой. А теперь Тельма только и могла, что соскребать с обгоревшей души остатки ненависти. — Ты посоветовал отправить меня… туда.

— Куда?

Смиренный взгляд.

И тоска.

Ему не к лицу смирение. Оно неправильно в корне. Оно уродует и Мэйнфорда, и Зверя, который притих, но не исчез. Это хорошо. Вдвоем со Зверем они справятся, а в одиночку Мэйнфорд не сумеет выжить. Кто бы ни затеял эту игру, ему нужно чужое сердце.

А Тельма…

Что станет делать она?

— В детдом. Ты сказал… я помню… я слышала тот разговор…

Она сползла с табурета и, встав на четвереньки, добралась до Мэйнфорда, села рядом, взяла за руку.

— Я тебе покажу…

…свой кошмар. Если он позволил заглянуть в свои, то чего стесняться Тельме? И быть может, правы те, кто верит, что сны исчезают, если их рассказать? Хорошо бы…

— Ты ему сказал… — память не занимает много места, да и времени не отнимает много. — Видишь… это ты…

— Я.

— Ты не помнишь?

— Нет.

Мэйнфорд не собирается отрицать. И вздыхает. И Зверь внутри него тоже вздыхает. От этого вздоха угли силы вспыхивают и становится тепло. Ненадолго.

— Вы оба… вы украли все, что у меня было… не только маму… жизнь украли, — Тельма положила пальцы на широкое запястье. Она просто пульс слушает.

Следит.

Чтобы, если вдруг начнется новый приступ, оборвать.

— Ты позаботился о племяннице, а я…

— А ты была чужим ребенком. Я не могу заботиться обо всех детях, которых встречаю на своем пути. Их слишком много.

Сердцебиение неровное. Слишком часто. Слишком быстро.

Плохо.

И честность эта раздражает. Мог бы придумать оправдание. Тельма поверила бы… сегодня — поверила бы. Ей хочется верить хотя бы кому-то.

— Да и без моего совета…

Да. Наверное. Вряд ли Гаррет оставил бы Тельму при себе. В новой его жизни, в той благополучной и ясной, доступной каждому — о ней писали много и часто, — не было места чужим детям.

Дом.

Невеста, быстро ставшая женой… свадьба в городском саду. Зеленая аллея, украшенная бумажными фонарями. Ленты и гардении.

Лилии.

Некрасивая женщина в дорогом платье, которого она словно бы стеснялась, как стеснялась и фотографов, а может не их, но собственного лица. Она отворачивалась, забывая, что профиль ее еще более некрасив. Длинношеяя. Плоскогрудая. С узкими плечами.

Что в ней было помимо имени?

И состояния?

О ней тоже писали много и часто. Благотворительные концерты. И балы. Встреча с комитетом Добрых матерей. Открытие школы в Третьем округе и госпиталя. Покровительство… снова встреча… Сенаторские жены против насилия в семье.

Благостно и розово. Ее тоже не получалось ненавидеть, хотя Тельма одно время собирала вырезки, снимки, которые потом рвала на мелкие кусочки, повторяя:

— Ненавижу.

Слова не помогали. Эта женщина, вряд ли она вообще знала о маме. Женам не говорят о любовницах, живых ли, мертвых ли…