Дети Лавкрафта

Там, в галерее, Джинни пела ему колыбельную, которую я не слышал уже восемнадцать лет. Акустически песня звучала так, словно бы то была церковь, а не гробница.

У моих ног на берегу этого застывшего озера поверхность черного стекла пошла рябью, словно бы взволнованная откуда-то издалека. Если я и двигал чем, то только глазами, высматривая тени, насколько глаз хватало.

Возможно, это всего лишь плеснула одна из тех бледных, похожих на угрей рыбин, которых я видел раньше.

Но я так не думал.

Так что одним ухом внимая пению Джинни, другим я вслушивался в плеск.

Упрятав скорбь поглубже, я представил себе, как она сделает это. Ломать людей – дело ей знакомое, но знала она и как усыпить их. Знала, как обвить сзади руками чью-то шею, как зажать горло в сгибе локтя и сдавить, чтобы кровь перестала поступать в мозг. Неудобства – всего на несколько секунд. А потом огни гаснут. Вот тогда-то и нужно снимать захват. Если только нет желания навредить навсегда. Убить мозг, для этого всего-то и требуется, что крепко удерживать человека, не давая двигаться, в течение самых длинных нескольких минут в твоей жизни.

В глубине тоннеля, там, откуда мы пришли, опять с гудением пробудилось к жизни орудие творения. Я сверился с часами: тридцать шесть минут – и вновь включил таймер, раздумывая, а не надеть ли снова маску. Могло быть уже чересчур поздно, потому как успели мы надышаться тут этим воздухом еще до того, как подключились к бачкам с воздухом.

Я надеялся, что явлено будет побольше, чем гудение. День за днем. Неделя за неделей.

Впрочем, в нем находился ключ ко всему. Если нечто по справедливости могло быть названо орудием творения, значит, оно могло бы с той же легкостью быть и орудием воссоздания.

Терраформирование, изменение условий жизни на планете на более подходящие – вот что пришло на ум. Проложить путь жизни, какой ее понимают совершенно иные.

Я представил себе монолит, каким он должен бы быть: таинственный, несокрушимый столп, вбитый в лесную тишь нашего мира, еще совсем первозданного. Гудит, как стая стрекоз размером с кондора, и изрыгает свои испарения на ветер, высевая семена жизни и преобразований. Один из десятков, если принять во внимание, что именно они обозначены иголками на карте на стене Барнсли от полюса до полюса.

Его неоглядная древность не вызывает сомнений. Только засадившие его сюда действовали бездумно, наудачу. Многочисленные боги Барнсли, пришлось мне догадаться, те самые достойные боги, кого заботят одни лишь миры, а не их обитатели. И уж меньше всего – кучка бедолаг-скэбов, посчитавших, что отыскали свою долю.

Возле моих сапог опять заволновалась вода, а где-то в темноте слышался звук капель, падающих на поверхность. В тоннеле я разглядел, как что-то бледное, похожее на изнанку тени, поднималось из воды, а потом опять уходило в нее.

Я пожалел, что не было со мной старого доброго револьвера. Зато были камни.

Ну, несчастные гаденыши, подумал я. Мифология полна героями, плакавшими о том, что мы лишь игрушки капризных богов. Шахтерам было известно лучше. Они даже игрушками не были, так, необходимые издержки процесса, который с самого начала не принимал их во внимание.

У меня за спиной не слышно больше колыбельной.

Моя семья. О, моя прекрасная семья.

И все ж я раздумывал о тех шахтерах, что сражались как самые настоящие герои.

Месяцами одна мысль не давала мне покоя – о наклонном стволе. Единственным очевидным входом в него был тот, в какой развернуло Дрю. Спасатели не обнаружили никаких признаков соответствующего отверстия на другой стороне ствола вертикального. Но никто тогда не мог позволить себе волноваться из-за этого.

Так что, если это никогда и не было вовсе давно забытым стволом, шедшим с поверхности? Предположим, что копали его снизу те, кто хотели выбраться. Какими бы ни были они шахтерами, скэбами или нет, все ж были среди них знавшие, как пробивать тоннель, чтобы он не обрушился на них. Только они просчитались и уперлись в завал, устроенный боссами «Текамсе» через главный ствол.

Возможно, к тому времени им стало понятно: времени на еще одну попытку не будет.

Господи… как же прожили они так-то долго? Вода даже тогда проникала внутрь. И какое-то время они могли питаться мертвечиной. Что дальше – даже знать не хочу. Орудие творения сделало их своей собственностью весьма скоро.

Одно ясно. К тому времени, когда Элвин Барнсли отыскал обратный путь, его товарищи больше не годились для мира на поверхности. Иначе они бы ушли.

Я понял, что все кончено, когда донеслись рыдания Джинни: звуки, рвавшиеся из разбитого сердца. И во мне тоже что-то разорвалось. У нас больше не было сына. У Кэйти не стало брата. Теперь у нас остались одни воспоминания, пока сознание наше будет способно выискивать их и позволять рассеиваться вместе со всем остальным.

На мгновение я подумал было вернуться к ней, потом передумал. Нет. Ей тоже хочется в эти минуты побыть наедине с собой. Я это понимал. Порой у меня было такое чувство, что я до того хорошо ее знаю, что понятия больше не имею, кто она на самом деле такая.