Дети мои

В июне по всей республике развернулась новая кампания – по выявлению кулацких хозяйств. Спущенный сверху план – кулаков должно быть не менее двух с половиной процентов от общего числа жителей – Гофман выполнить не сумел: колонисты массово уезжали из Гнаденталя. За срыв задания Гофман получил второй строгий выговор в покровском обкоме партии, а по дороге домой на него было совершено еще одно – уже третье и вновь безуспешное – покушение.

…золотятся нивы… яблоки в садах наливаются алым, ткни – и брызнет!.. и счастливы люди… и счастливы звери… счастливы гномы и великаны… все счастливы… золотятся нивы… золотятся… золотятся… золотятся…

В августе из Высшего Совета Народного Хозяйства РСФСР был получен циркуляр, предписывающий увеличить заготовку мяса, масла, яиц и других продуктов, а в сентябре стартовала сплошная коллективизация крестьянских хозяйств. Отток населения из колонии, и без того массовый, ускорился и этим подсказал название всему двадцать девятому году – Год Бегства.

18

Дым над Гнаденталем поднимался высоко, упирался в облака.

Бах увидел тот дым, как только вышел на обрыв – прочесть утреннюю сказку. Уже год он не брал в руки карандаша, а сочинял в уме. На рассвете, стоя на берегу и глядя через Волгу на далекую россыпь домов, мысленно проговаривал свои творения – твердил упорно и многократно те несколько предложений, что пришли на ум за прошлую ночь: о хлебородных землях и долгожданных свадьбах, о многодетных семьях и пышных праздниках… Так читала когда-то Клара утренние молитвы над их огородом и садом, а теперь читал он – над колхозными полями родной колонии. Вряд ли эти страстные и бессвязные заклинания сбудутся, но Бах продолжал их сочинять – иного способа помочь Гнаденталю не знал.

Дым был густой и черный, будто свисающая с неба каракулевая шкура. Бах прыгнул в лодку и захлопал веслами по волнам: туда! Осенняя Волга – серая, лохматая – качала ялик небрежно и равнодушно. Таким же – лохматым и серым – был небосвод. Кричали чайки, то зависая над водой, то окунаясь и выныривая обратно с трепещущей в клюве добычей. Кажется, кричали и люди – не один человек и не два, а целая толпа: разноголосье доносилось с берега вместе с едким запахом гари.

Бах шуровал веслами по зыбкому телу реки, то и дело оборачиваясь на приближавшуюся деревню. Подлая память уже подсказала все написанные когда-то сюжеты о пожарах, поджогах и огневых дождях. Увидит ли он сегодня выгоревшие дома и обожженных людей? Овец с опаленными шкурами и задохнувшихся в дыму птиц? Скорбящих погорельцев, в одночасье лишившихся крова и имущества? Сожмется ли усталое сердце его, уже в тысячный раз, чувством вины за случившееся? Не ездить бы ему в колонию, отрешиться от ее жизни, отгородиться Волгой; и сказок больше не сочинять, и на обрыв не ходить, и даже не смотреть на левый берег, а сидеть на хуторе безвылазно и растить пятилетнюю Анче. Но преодолеть себя Бах не мог: нет-нет да и срывался в Гнаденталь, проходил торопливо по улицам, заглядывал в “Wolga Kurier”, бежал по окрестностям. Все надеялся: а не повернулось ли вспять? Не вернулось ли то самое – богатое, плодородное? Нет, не возвращалось.

Он примотал чалку к подгнившим основательно причальным бревнам и вскарабкался на пирс (с недавних пор стал оставлять ялик тут: берег был усыпан ребристыми скелетами брошенных лодок, и оставлять среди них свою, целую, не хотелось). Протопал по щербатым доскам настила, спрыгнул на песок и побежал – на дым и крики.