Дети мои

Звуки здесь были глухи и протяжны, движения – плавны и неспешны. Света мало, но много его и не требовалось: водный мир не был ярок, и созерцать его было приятнее в тусклом освещении. Светилась ли немного сама вода? Или тянущиеся с илистого дна водоросли? Или дрожащий желтый свет исходил от чешуи проплывающих рыб? Как бы то ни было, но раскрыв, наконец, глаза, Бах понял, что видит ясно. Еще понял, что вода не мешала дышать: она входила в него, подобно воздуху, и так же легко выходила; напитавшиеся жидкостью легкие работали исправно, наполняя организм энергией.

Он посмотрел на свои ладони – бледные, зеленоватые; и на ноги свои посмотрел – в порванных на коленях штанинах; и на голые ступни – тело было цело. Ощупал бороду, разлохмаченную струями косицу на затылке – цела и голова.

Огляделся. Он сидел, слегка погрузившись в ил, где-то на дне Волги. На многие аршины вверх уходила вода. Вправо и влево, во все стороны, простиралась зеленая толща, слегка колеблемая течением, мелькали чешуйчатые рыбьи бока. Очертания предметов – камней, коряг, водных кустов – чуть подрагивали и расплывались вдали, но вблизи обретали четкость. Вода толкнула его в спину – едва заметно, ласково, – он встал и медленно зашагал по дну, приспосабливаясь к неторопливости этого мира.

Каждый шаг поднимал со дна облачко черной мути – следы Баха висели в воде еще долго после того, как он проходил мимо: мимо больших валунов, обросших лохмами ила, мимо навалов камней помельче и донных оврагов, мимо ракушечных холмов и водорослевых чащ.

Нога запнулась о легкий полый предмет – не то консервную банку, не то обрезок трубы. Отбросил ногой, пошел дальше. Через пару шагов – запнулся опять: похоже, этих обрезков рассыпано вокруг в избытке. Бах поднял и рассмотрел один: небольшой цилиндр – красноватый даже в зеленом водном освещении, сделанный, вероятно, из бронзы, – блестел на удивление нарядно, словно только что сошел с заводского конвейера. Выбросил, дальше пошел осторожнее.

Под ноги и правда стал попадаться всякий сор, мелкий и крупный: куски рыболовных сетей в бахроме оборванных нитей, обломки весел, битая посуда, перевязанная лентой пачка писем, пара корабельных якорей, вещевые мешки, дорожные чемоданы россыпью, бутылки, щербатая стремянка, несколько женских платьев, пепельница, бильярдный стол вверх ногами, полуразвалившийся комод и даже дамский манекен из пошивочного ателье. Что-то Бах обходил, через что-то – перешагивал. Заметил, что все предметы странным образом не были подвержены влиянию реки: хотя и утопали в иле, сами этим илом не обрастали, не ржавели, не темнели, не покрывались изумрудной патиной.

Торчал из донного песка желтый крашеный бок лодки – одного из тех хлипких прогулочных суденышек, в которых городские жители катаются по воскресным дням вдоль пригородных пляжей.

Светлея свежеструганным деревом, лежал невдалеке смытый паводком мост – крепкий мост, длиной в пять или шесть саженей, с толстыми перилами и аккуратными раскосами.

Да что мост! Рядом высился целый дом – вероятно, унесенный тем же половодьем. На бревенчатых стенах можно было разглядеть мельчайший древесный узор, на спилах венцов золотились капли смолы, а узорные наличники белели, словно вырезанные минуту назад.

Бах побрел дальше, все более удивляясь разнообразию водного мира и его удивительному свойству оберегать предметы от воздействия времени и природы. Последнее крупное половодье случилось, на памяти Баха, в Год Небывалого Урожая. Мог ли дом простоять на волжском дне дюжину лет, ничуть не изменившись?

Он брел мимо белоснежных статуй в гипсовых туниках (сбросила их в реку чья-то злая воля или случай?); мимо классной доски с начертанными мелом арифметическими примерами; мимо развалов книг и журналов (эх, сесть бы рядом и читать – бесконечно…); мимо покосившихся пальм в керамических кадках; мимо колеблемых течением шелковых занавесок и утонувших в песке бронзовых люстр; мимо ткацкого станка с наполовину готовым узорчатым полотном; мимо телег, воздевших к небу оглобли; мимо стада уснувших “Карликов” (вот вы где оказались, милые потерянные друзья!)…

На сиденье одного из “Карликов” заметил прикорнувшее существо – то ли крупную рыбу, то ли животное. Приблизился рассмотреть – и обомлел: не рыба и не животное – нерожденный теленок лежал там, свесив лапки и прикрыв слепые глаза. А дальше по дну лежали еще телята и еще: лобастые головы с зачатками ушей, почти человеческие губы, голенастые ноги с растопыренными копытцами, тонкие ребра под розовой кожей в синих разводах вен. Вот куда принесла их Волга из той страшной весны двадцатого года. Вот где спрятала – на дне. Как могли они пролежать здесь чуть не два десятка лет – не тронутые щуками и сомами? Не раздутые и не разъятые водой на части?