Дети немилости

— Глупая, — ответила Неле, но вышло это не строго, как полагалось, а отчаянно грустно. — Ты не овца-пленница, а госпожа, честная супруга.

Наргияс посоветовал устроить пышную свадьбу, раздарить много подарков: если не задобрить дзеров, то по крайней мере смягчить их гнев. Каманар, как всегда, согласился с ним, хотя и был ещё зол как бес, а Итаяс только улыбнулся. Гости на той свадьбе исчислялись тысячами, гуляли они с неделю. Певцы прославляли невесту. Никто не сумел преувеличить её достоинств. Мужу своему, похожему на бога, была Мирале ровнёй. Неле не могла смотреть на них: глаза слепила их красота.

— Только захоти, и будешь старшей женой, — продолжала она, перебирая пряди смоляных волос Мирале. — Что ни пожелаешь, всё исполнят.

— Исполнят? — Мирале обернулась. — Ты же выгнала этих куриц, госпожа золовка, что же по-прежнему говоришь деревянные слова? Дай мне человека увидеть, ни о чём больше не прошу.

Что-то внутри Юцинеле дрогнуло и сжалось. Выпустив бесконечные волосы Мирале, она прошла пред её лицо и вновь села, скрестив ноги; впилась пальцами в колени, с усилием подняла голову.

— Ребёнок растёт, — сказала Мирале. — Он уже начал двигаться.

Неле стиснула зубы.

— Ты не умрёшь, — мучительно выговорила она.

Уголки губ Мирале приподнялись.

— И я завидую тебе, — продолжала Юцинеле дрожащим голосом. — Это я тебе завидую! Потому что ты прекрасна, и о тебе мечтают. А я… госпожа Мирале, я ведь только среди женщин такой гляжусь, свободной и с оружием. Надо мною смеются.

— Ты, говорят, львицу убила ножом, — глянула на неё Мирале.

— Убила, — растерянно ответила Неле, — в глаз попала…. Но я бы всё отдала, ничего не пожалела, чтобы красавицей быть, как ты.

Мирале встала. Улыбка озарила её лицо, ставшее дивным, чарующим, как лунный лик.

— А я красива, — сказала она странным голосом, — очень красива, и потому я умру в муках шестнадцати вёсен отроду. Глупая Неле…

Она впервые назвала её малым именем. Юцинеле задохнулась.

— Ты не умрёшь, — сказала она. — Ты родишь и не умрёшь. И будешь жить в любви и согласии, и увидишь правнуков.

Плечи Мирале поникли.

— В любви? — уронила она. — Братья мои пали, отец мой искалечен и не встаёт, милый мой умер, Неле. Что мне с той жизни, даже и будь она у меня? Лучше мне умереть. Только муки боюсь, а ведь никто не добьёт меня, как раненых, которых не спасти, добивают. До конца идти.

Неле молчала.

— Ты ведь любишь своего брата? — тихо спросила Мирале. — Прости меня. У меня милый был. Тоже говаривал, дескать, всё бы отдал за Итаясову силу, а то ведь не защитит меня… Не защитил.

Веки Мирале судорожно сомкнулись, прекрасное лицо исказилось, и Неле почти с ужасом поняла, что строгая Мирале плачет. Не зная, что сказать, Неле поднялась, переминаясь с ноги на ногу, не в силах видеть лица Мирале, уставилась куда-то в угол и обречённо, будто прыгая со скалы в водопад, обняла её.

Мирале ткнулась лицом в её плечо. Распущенные волосы шуршащей волной окутали их обеих.

— Ну что ты не скажешь, что мне нельзя плакать? Что я должна быть счастлива?! — шептала Мирале. Дрожащими руками Неле гладила её по спине, осторожно отстраняясь, чтобы не давить на круглый живот.

Ничего не говорила.

Много позже Неле узнала, над чем смеялись Иреле с Иоле. Сама Иоле и рассказала, кривя на обычный свой лад пухлые губы. «Гордячка она! — бросила, когда Неле потребовала от неё почтения к любимой жене брата. — Непокорливая, бесстыжая! Замуж взята, всё о другом думает, паскудная. Добро бы что хорошее было, а то ведь овечий сын, от зайца родившийся!»

Неле сдвинула брови и потребовала объяснить.

Иоле хмыкнула, высокомерно задрав подбородок.

…Когда Итаяс, вырезав точно скот домочадцев старейшины, шёл к женской половине за своей добычей, настоящий жених Мирале готовился встретить его с мечом в руках. Простой пастух, к тому же хромой, он понимал, что успеет разве занести клинок, но одного и желал: честно пасть, защищая невесту. Он стоял в простенке, скрытый коврами, и ждал врага.

И он увидел, как идёт по дому Демон Высокогорья — в окружении единокровных братьев, точно волчий вожак во главе стаи. Демон улыбался, светло и ясно, и чужая кровь капала с его одежд; шаги были бесшумны, как походка хищника в ночь охоты, а глаза сияли невыносимым огнём, и казалось, не меч его убивает людей, а само это сияние.

Пастух не сумел поднять меч. Он стоял, скрипя зубами от ненависти, но в сердце его не находилось сил выйти навстречу, заступить Итаясу путь, взглянуть в лицо. Демон заметил его. Но не в первый раз видел жестокий таянец, как соперников леденит страх перед ним, и он не глянул на пастуха, побрезговав последним убийством. Молча, одеревенев, задыхаясь от пыли, стоял хромец и смотрел, как враг уносит его невесту.

Потом пошёл и повесился.

— Вот какие ей по сердцу-то! — заливисто хохотала Иоле. — Вот за кого ей замуж-то было! Я ей и объясняю. А то смотрит, точно мы овцы, а она живая из серебра выкована!