Дети новолуния [роман]

Кидань вновь кивнул и щёлкнул пальцем в направлении выхода. Оттуда выбежал, упал на брюхо и шустро подполз к сапогу каана маленький слуга в утратившем всякое подобие одежды истлевшем халате и новенькой киргизской шапке на голове.

— Вот, — сказал каан.

Слуга тотчас сдёрнул с головы шапку и сел, сжавшись настолько, насколько мог. Из группы нукеров выступил здоровенный монгол в кожаных латах. Он приблизился к слуге, попеременно сгибая из стороны в сторону дамасский клинок. Кучулук-хан с тупым непониманием наблюдал за происходящим. Каан молчал и словно не видел своих рабов. Монгол подошёл к слуге, одной рукой взял его за подбородок, а другой, сжимавшей саблю, принялся обривать его голову. Когда волос на голове не осталось, каан ожил и посмотрел на наместника Халадж-кала странным взглядом.

— Иди к нему, — сказал он.

Слуга подполз к коленям Кучулука.

— Видишь? Это я получил от вашего халифа. Парень прошёл весь Хорезм. Он боится Мухаммада и прислал мне письмо на таком свитке.

Холодная испарина мгновенно покрыла тело Кучулук-хана. По белой коже головы слуги мелкой арабской вязью тянулись синие строчки послания халифа багдадского ан-Насира. Они обещали то же…

В глазах потемнело. Ещё он подумал: какая же тут всё-таки вонь!

— Кого можно купить дважды, тому нет цены, — заметил каан.

Ему подали забродивший кумыс в деревянной плошке, который он выпил жадно, так что шипучие струйки по скулам потекли за ворот. Кара-Куш в отчаянии прижал ладони к щекам. Тыльной стороной ладони каан вытер губы. Кучулук-хан молчал. Тогда каан обратился к бледному как снег ал-Мысри:

— Сдаётся мне, игра эта, шахматы, она, как вы, всё юлит, путает. Конь должен скакать прямо. К чему уловки, знаки, не понимаю?.. Кто смеет ставить мне условия? Мне!.. По…литика?!

Неожиданно каан выпрямился — и сразу всё сделалось как будто ниже, — и тигриным ударом тяжёлой лапы он вдребезги разнёс стоявшие на доске фигуры.

— Вот так, — взревел он, — так я смету Багдад! Самарканд! Мерв! шаха! халифа вашего!! Так!! Так!!

Зеленоватый глаз горел яростным огнём. Тело Кучулука как-то само сложилось не то в поклон, не то в обморок. И только взгляд Кара-Куша пронзал ненавистью загадочного монгола, пришедшего к ним из ниоткуда, чтобы погубить весь их род до последнего колена, только этот взгляд позволял увидеть в ужасном незнакомце полубезумного, сгорбленного старика, которого надо забить палками.

Каан испытывал такое безмерное презрение к Кучулуку, что не повернулся к нему, когда сказал:

— Тот, кто изменил своему хозяину, изменит и Небу. Тебе не быть моим братом. Но из уважения к знатному роду тебя казнят достойно. Ни одна капля твоей крови не упадёт на землю. Жён твоих заберу. Дворец разрушу.

К тому времени Кучулук-хан ослабел до того, что уже не понимал сказанного кааном, и лишь беззвучно повторял одними губами:

— Благодарю… благодарю…

Потом каан поднялся и тяжело, как будто не доверял своим коротким, кривым, не привыкшим к ходьбе ногам, заковылял прямо к стоявшему в глубине залы Кара-Кушу. Остановился напротив. Сидевшие между ними нойоны согнулись в низком поклоне, но юноша не отвёл глаз. Тогда каан ткнул в него пальцем:

— В твоих глазах я вижу желание убить меня. Ты только подумал об этом, а я уже знаю. Но это не меняет ничего. Удар ножа — продолжение желания. То есть такое же преступление, которое влечет за собой кару. Ты не знаешь ясы. Ты узнаешь её. — В глазах каана промелькнуло злорадство. Он махнул рукой и поплёлся на своё место, крикнув: — Определите его конюхом… нет, пастухом коз в Каракорум. Пусть там выучится мести.

Кряхтя, уселся. Взглянул на ал-Мысри:

— Мы нашли человека в башне. У него разбит пах и выломаны пальцы рук. Он говорит, что ты примешь его.

— Кто он, владыка?

— Писец из Карашкента. Мой лазутчик.

Ал-Мысри покачал головой:

— Не знаю такого.

9

Когда его вывели на террасу, лил дождь. Они так давно ждали дождя, и вот он пришёл. Воспользовавшись замешательством, он вырвался и кинулся к парапету, намереваясь прыгнуть вниз. Его удивило, что монголы остались равнодушны к его поступку. Они обсуждали что-то на своём гортанном языке — трофеи или дождливую погоду — и даже не пытались к нему приблизиться. «Зачем, зачем, зачем?..» — пульсировало в мозгу. Добежав до края террасы, он замер. Дождь был редкий, серый. Мокрый день. Прозрачный настолько, что можно было разглядеть, как монгольские всадники затаптывают копытами своих коней посевы на полях, а вслед им рабы ссыпают на землю мешки соли. От виноградников осталась одна грязь. Там и тут, несмотря на дождь, горели амбары с зерном, дым от них шёл чёрный, будто бы мокрый. Даже вообразить было невозможно вечного верблюда с арбой, мирно бредущего по горизонту.