Дети победителей

В детстве у меня был друг, недолго, может быть, с полгода. Он жил в Березниках, городе, находящемся в 135 километрах от Вишеры. Мне двенадцать, ему лет тридцать. Высокий парень, работавший монтером электросетей. Он приезжал в командировки и останавливался в служебной гостинице, в которой моя мать мыла полы. Он часто напивался, после чего мы гуляли с ним по городу, по липовой аллее и сосновому бору. Иногда он садился на крутом берегу Бараухи — залива Вишеры в центре города, курил и ныл, ныл, пытаясь заплакать, но у него никак не получалось: было такое ощущение, будто в душе Виктора ничего не осталось, кроме дна, как в Бараухе в особенно жаркое лето. Кончились слезы где-то там, на берегу Тихого океана, где он служил стрелком-радистом в морской авиации.

Однажды он упал в липовой аллее прямо на асфальт и не поднимался, не мог или не хотел. Хорошо, уже было темно, и люди не обращали особого внимания на то, как щуплый подросток изо всех сил пытался поднять на ноги здорового мужика, но ему это, конечно, не удавалось. Я уговаривал его, шептал чего-то, чуть не плакал, но ничего не получалось. Виктор не слышал меня, он улетел в другую страну — в ту, где жили бессмертные и счастливые пилоты галактических кораблей.

Виктор летал на ТУ-16, дальнем бомбардировщике, экипаж — семь человек. Однажды перед вылетом у него обнаружили повышенное давление, и вместо него полетел его друг, другой стрелок, иранец по происхождению, каким-то мировым путем попавший в СССР. В нейтральных водах под крыло большого ТУ-16 подстроился американский ястребок. Были такие военные игры — показывали друг другу, кто на какую дерзость способен. Но тут вышла им воздушная яма, и полетели они, советский экипаж из семи человек и один американец, в бездну Тихого океана.

Хоронили пустые гробы. За одним из гробов шли жена и сын иранца. А Виктор Красносельских лежал на берегу океана, катался по земле, рвал зубами траву и плакал.

Я сидел рядом с другом больше часа, пока он не пришел в себя, может быть, от прохлады, может быть, оттого, что услышал мои детские всхлипывания. Я помог Виктору подняться на ноги, встал ему под мышку и повел к гостинице.

Позднее, когда был уже постарше, я съездил к нему в Березники. Запомнил неприветливость жены, какая бывает у тех, чьи мужья много пьют, и привез оттуда макет ТУ-16, сделанный старшим другом из красного плексигласа.

Виктора я больше никогда не видел.

Пора было вставать с газетной постели, отрываться от воспоминаний и идти к своему прокатному станку, в горячий цех. О, у меня наступил такой возраст, когда настоящие книги можно было бы перечитывать по третьему разу. Но возраст не соответствовал времени, которое издавало газеты, сотни газет, тысячи, тонны, железнодорожные составы прессы. После целого века голода страна набросилась на периодику, как на хлеб. Любая российская газета казалась значительно интересней западных и восточных бестселлеров.

Поэтому я работал в газете, читал газеты и спал на них.

Я шел по улице и размышлял о старике — немце Андрее Гааре, с которым состоял в родстве по линии крымской бабки-гречанки. Подумать только, у меня родственник — немец. И я узнал об этом в сорок лет. Наверно, тридцать из них слова «немец» и «враг» были синонимами.

Потом я вспомнил могилу молодого чеченца под горой Полюд, похороненного у речки Черной в 1940-х годах, на которую, как рассказывали старожилы, еще долго приезжали родственники с Кавказа. Значит, он был на Вишере не один… Как они попали сюда, когда все чеченцы были высланы в Казахстан? Пути твои, Господи…

Я шел в желтой куртке с погончиками из плотной ткани, которую сшила жена. Куртка мне нравилась, она напоминала армейский бушлат, а значит, — неутомимую молодость. Я купил пива и безбоязненно зашел в темный подъезд. Потому что в таких, как мой подъезд, заказных убийств не бывает, только бытовые. А для бытового надо было предварительно с кем-нибудь выпить. А выпить было не с кем, пришлось одному.

По телевизору опять пела пожилая артистка с молодым мужем и неустойчивым вкусом. Я мрачно смотрел в окно: разве это люди? А сам я — разве человек? Совсем свежие трупы, которые ничего не могут о себе сказать. Настроение было «Шопен, соната № 2».

Едва появился в редакции, как мне сообщили: в Пермь парижские музыканты приехали. Андрей Матлин отправил меня во французскую школу, чтобы я сделал корреспонденцию. Ну я сходил, посидел, послушал парижан алжирского происхождения. Спросил барда Фаузи Шеври, чтобы не оскорбить гостя молчанием, как он относится к творчеству Джо Дассена. И араб мне ответил: «Джо Дассен умер».

Да, а я, оказывается, не знал… Что они, говорящие по-французски, наследники Флобера, о нас думают? Вполне возможно, что Достоевского не читали. Алжир… Европу сдали, осталась Россия. У-у, скорее наследником Флобера можно назвать меня.

Из обзора

Дух мятежный.

Народы Дагестана признали власть царя, но только потому, что в их горные районы русские не заглядывали.