Дети победителей

Сережа Бородулин сидел и смотрел в окно — он любил животных. Еще год назад из подъезда дома напротив выглядывал трехлетний мальчик, чтоб узнать, где эта злая собачка. Побаивался. Потом мальчик начал подходить к собачке, гладить и даже трепать ее. Прошло время, и теперь уже собачка выглядывает из подъезда: где этот злой опасный мальчик?

Сережа думал… Он не любил людей с подростковым сознанием разрушителей. Что бы подростки ни начинали делать, в конце концов все другие двуногие становились для них «массой».

Сережа следил за этими мягкими, элегантными, полными доброжелательности жестами людей — бизнесменов, депутатов, реформаторов и просто бандитов, вслушивался в тихие слова сострадательного наклонения и думал о том, что неожиданная угроза благополучию, жизни или просто здоровью любого из них мгновенно слижет с аккуратного лица улыбку. Во всей своей наготе — он видел это не раз — предстанет миру двурукая суть, которая начнет сжимать пальцами твое горло, глазные яблоки, разрывать рот, чтобы самому остаться на этой земле, а не распасться на невидимые молекулы и атомы. Чтобы самому не стать зэком, солдатом или вшивым бичом, а столкнуть в эту пропасть тебя, полузадушенного, с выдавленными глазами.

Для Сережи это был тяжелый пермский период. В «Пармских новостях», где в то время работал, он начал безбожно пить. Заказные материалы — это тебе не конезавод, не орловские рысаки, Полканы и Лебеди. Безграмотные рекламодатели с высшим образованием и без образования угнетали претензиями и гуманитарной убогостью. Да и время было какое-то мертвое: Чеченская война лишила его последних иллюзий. Пил он так много, что пришлось уйти из дома, снять квартиру. Он регулярно падал, попадал в медвытрезвители и уже совсем не мог работать. Он смотрел в газету — и не видел в ней ни букв, ни смысла.

Все это Сережу достало, в конце концов, а главное — даже не его… Однажды он зашел к родителям и увидел, что мать лежит пластом на кровати, как мертвая, уткнувшись лицом в подушку Сережа с невероятно ясной болью увидел ту пропасть, в которую падал и тащил за собой родных. Он стал перед матерью на колени: «Мама, я вернусь домой, буду жить с вами, пить не буду…»

— Что с этим делать? — спросил его Андрей Соколов, кивая на рукопись.

— Давайте я буду расшифровывать и перепечатывать на машинке — в таком виде ее легче предложить издательству.

Сережа, конечно, представлял, за что он берется… Он даже на машинке печатать не умел, персональных компьютеров тогда в редакциях еще не было. Обычно журналисты сдавали рукописный текст машинисткам.

Но он решился.

Его мать, Фаина Ивановна, работала бригадиром в трикотажном цехе Дома быта «Алмаз». Она ожила, когда сын начал каждый вечер печатать на пишущей машинке, которую притащил от друга, фотокора Горки Холмогорова. Машинка была стара, хорошо хоть, что ни одна буква не западала. Сережа научился печатать двумя пальцами — так двумя и простучал до конца первого тома, но научился делать это быстро.

Сережа сходил в церковь, крестился, исповедался, начал новую жизнь. Бывало, еще выпивал, но уже значительно меньше, без темного увлечения в пропасть.

Он с любопытством рассматривал общие тетради производства 1920-х годов с лозунгами на обложках: «Пионер — друг рабочего класса!», «Пионер не ругается, не кладет руки в карманы». Каждая тетрадь — по семьдесят страниц. Все исписаны большим округлым почерком Якова Бутовича. А что, довольно ясный почерк — Сергей вчитался в него уже через пять страниц. Надо было привыкнуть к букве «i» с точкой наверху, к старославянскому «ъ» в конце слова после согласных, к букве «фита» в именах собственных. Слово «Месяц» писалось с большой буквы, а ЕЕ как ЕЯ. Выпускнику исторического факультета университета все это далось легко. Каждый вечер, каждую субботу и воскресенье, все свое свободное время он сидел за машинкой. Ему нравилась эта бескорыстная работа. Кажется, впервые в жизни он был по-настоящему счастлив.

— Как будто я был рожден для того, чтобы расшифровать рукопись Бутовича, — сказал Сережа мне.

Первое время он делал по 4–5 машинописных страниц в день. Позднее настолько втянулся в работу, что стал выдавать по 15–20 за вечер. Текст, написанный чернильным пером, был перенесен на бумагу, за два с половиной года он напечатал 1100 страниц, за что ему ни тогда, ни позже никто копейки не заплатил.

Тюремные тетради Бутовича были написаны карандашом, более мелким почерком. С одной стороны, автор оригинала экономил бумагу, с другой — не только писать в переполненной камере, рассчитанной на 15 человек, где сидело 60, было трудно даже дышать.

Барин Бутович вершил в тюрьме молчаливый, классический подвиг русского человека. И верил, что его книга будет опубликована, о чем свидетельствовали обращения в тексте к будущему редактору. Неожиданно Бородулин понял: это к нему, к Сереже, обращался из прошлого, из тюремной камеры великий человек.