Дети победителей

Когда началась первая Чеченская война, Бородулин понял, что песочный замок рухнул… До 1993 года ему казалось, что все в стране идет бурно, буйно, но, по большому счету, правильно. Война внесла знобящее чувство разобщенности — с властью, так называемой демократией, сильной частью общества.

— Что это было — щель, трещина? — спросил я его.

— Какая трещина, — усмехнулся он, — пропасть. Настроение ушло… Я думаю, это пережили многие. Как только началась бойня, между демократами и большевиками сразу исчезла разница.

Классику — Пушкина, Толстого, Бестужева-Марлинского — Сережа взял в библиотеке, а потом пришел к Порошину. Тот с улыбкой выслушал его и вынес двухкилограммовую стопу вырезок по кавказским войнам. Так Сережа и сделал свой первый дайджест.

— Я хотел посмотреть, что это за война такая, — объяснял он мне, — чего они хотят, чего мы. Я не стремился сделать какой-нибудь категоричный вывод — и не сделал его. По крайней мере, в тексте. Конечно, я запомнил высказывание Пушкина о том, что черкесы нас ненавидят, убийство для них — простое телодвижение. Но при этом я не забываю «Повести временных лет». И когда думаю о русских X–XI веков, не вижу разницы между нами и язычниками. Только с принятием христианства, из века в век, мозги русских начали становиться на место. Посмотри, все рабовладельческие цивилизации исчезли, абсолютно все. Уж насколько была мягкой работорговля в США — и то: унесенные ветром.

— Через полтыщи лет христианство выдало Руси рабство — крепостное право. И это называется православным развитием? — как всегда, быстро завелся я.

— В конце концов, его отменили.

— И ввели ГУЛАГ — через тысячу лет после принятия христианства. ГУЛАГ — это работорговля?

— Конечно, если есть рабы, значит, существует и торговля ими… Даже в Древнем Риме, насколько я помню, рабовладельческий сектор в экономике составлял 30 процентов, как у нас — в XX веке.

— Что получается, XIX век — работорговля, XX век — самое гигантское работорговое государство в мире — Россия. И кто это сделал — интеллигенты, которые учились в семинариях, изучали христианской культуре… А стали тиранами и убийцами.

— Но они же отреклись от Бога!

— Не только они, миллионы отреклись, в одночасье… Почему? Отречение — результат тысячелетнего существования православия в России.

— Я думаю, что революция — это наваждение, затмение разума, влияние потусторонних сил. Есть Бог, а есть Дьявол.

— А вторая Чеченская война — это тоже Дьявол?

— В средние века кочевники Дикого поля совершали набеги на южные территории Руси, уводили в полон наших людей. Что делали князья? Они собирали рать, шли в Дикое поле и выламывали кочевников, уводили своих людей домой. Именно так я воспринял вторую Чеченскую войну — мы пошли туда, чтобы освободить попавших в рабство солдат, строителей. Я думал, мы заберем их — и уйдем обратно.

— Ушли?

— Если бы ушли, все началось бы опять — набеги, работорговля…

— А почему князья не оставались в Диком поле? А помнишь генерала Лебедя? Он предлагал просто блокировать Чечню, закрыть со всех сторон. Уже через пару лет они приползли бы к нам на коленях…. Безо всякой войны…

— Я не представляю себе, как можно блокировать горную страну.

— А как положить сто тысяч человек и сделать из них чеченский чернозем — представляешь?

— Мне кажется, чеченцы сами устали от собственных бандитов-работорговцев. Поэтому начали помогать федералам. Горцы согласны даже на такую цену — терпеть наше присутствие. Конечно, они нас не любят, более того — ненавидят. И еще долго будут ненавидеть. Но что будет потом, когда мы поможем им справиться с бедой, которую они уже осознали как беду? Согласятся ли чеченцы остаться в составе Федерации? Поэтому я думаю: надо заключить с ними договор, в котором четко обозначить условия, сроки, что через 50 лет мы расходимся, а сейчас вместе только для того, чтобы справиться с работорговлей. А если захотят остаться, пусть остаются и живут с нами в мире.

Сережа возвращался домой один, как всегда, уже много лет. Он думал об Александре Васильевиче Соколове и представлял его стародавним человеком, при этом таким кротким, будто имевшим «обрезанное сердце», как говорилось в Библии. Вспомнил его взгляд — сосредоточенный, теплый, веселый… Тут же всплыли слова какого-то ипполога в описании лошади: «Веселый взгляд — признак кроткого нрава и усердия в работе». Как похоже на самого Соколова… Когда Сережа беседовал с Александром Васильевичем, становился лучше. Он сейчас это понял. И когда думал о нем — становился другим. Сереже стало страшно и легко. Он боялся того, что скоро станет снова самим собой, когда вернется туда, где Соколова нет. Но боязнь эта не пугала и не принижала его. В такие минуты Сережа был исполнен немногословного веселья и внимания. Являлось настроение, похожее на вдохновение. «Расположение души к какому-либо делу», — вслух произнес он слова Пушкина. Сидевшая рядом с ним в троллейбусе женщина покосилась на него и, видимо, на всякий случай отодвинулась на самый краешек сиденья.