Дети рижского Дракулы

Сделав запрос в Петербург о построенном в его окрестностях лепрозории, он получил сведения, что таковой, называемый «Крутые ручьи», имелся в Пелешском обрезе, но отстроен он был в 1895 году. Значит, Марк не мог отбыть туда. Священник намеренно снабдил его неверной информацией, решив, что коли полицейский чин молод и неопытен, слопает и такое вранье. Вторая неудача Арсения постигла, когда он вернулся в православную церковь Петра и Павла с фотоаппаратом – пресс-камерой, взятой в присутствии, и нашел страницы с отпечатками во всех трех разделах троечастной книги замененными на новые.

– У вас часто так легко избавляются от задокументированных свидетельств? Просто вырывают страницу и переписывают ее? – вскипел полицейский чиновник.

– Дело в том, что, когда вы были давеча, церковный служка нес метрическую книгу в мой кабинет, поскользнулся на снегу и уронил ее в ведро с дегтем. Видите, как запачкал страницы и обложку. Пришлось переписать многое.

– Позовите его мне.

– Невозможно это, он отстранен от церковного прихода. Такое натворить! Тотчас погнали вон.

Арсений долго смотрел в глаза отцу Федору, тот не просто выдержал взгляд полицейского чиновника, никоим образом не обнаружив смятения, но, поддержав удивленное и невинное выражение лица, выказал сожаление, что пришлось расстроить полицию.

Решительно настроенный Бриедис вернулся в город и тут же отправился к Данилову, требовать от него объяснений. Тогда уже прошло полгода после похорон: миновала осень, к концу шла зима. Он поднялся на крыльцо, уже успевшее обветшать, и вдруг допустил мысль, что Григорий мог ни о чем не знать.

Гриша жил в совершеннейшем одиночестве в доме, который еще при живых родителях готовили к продаже, нынче без ухода превращенном в настоящий сарай. Сам он чах и становился все угрюмей и угрюмей, перестал садиться за рояль, переселился наверх в кабинет матери и вечера напролет истязал ударами рапир перевернутый диван.

Правда, гимназию посещал как надо. Нареканий со стороны начальницы учебного заведения для приходящих девиц не было, напротив, она оставалась весьма довольной тихим и услужливым молодым человеком, к тому же помогавшим ей вести документацию. Ученицы, похихикав в ладошку после обязательного реверанса полицейскому чиновнику, сообщили, мол, лучше учителя во всей гимназии не сыскать. Оно и понятно, перечить Григорий не мог даже собственному швейцару, когда тот отчитывал его, как юнца, за кражу лефоше.

О свой находке в Кокенгаузене пристав ему все-таки не рассказал.

Он поглядел на бледного, худого, похожего на мальчишку в учительской тужурке, несчастного и прятавшегося под мнимой болезнью Григория, которому оказалось вовсе не двадцать три на тот момент, как писано у него в документах, а всего семнадцать, и вздохнул.

Бриедис помнил себя в семнадцать лет, свою ветреность, упертый нигилизм, вздорность и понимал, как было Данилову трудно в учебе и жизни среди «сверстников», бывших старше его на шесть лет, нигилистов и балагуров, бредящих кто военной славой, кто революцией, кто девицами, в то время как он сам мог забыться за книгой, роялем и прятал увлечение фехтованием, совершенно не помышляя о продвижении в общество.

Что он у него спросит? Где могила твоих порочных родителей? Что тебе рассказывали твои покойные дедушка и бабушка?

Пристав мог лишь ходить окольными путями, пытаясь до всего дознаться, задавал вопросы, подбираясь издалека. И вынес из нескольких неловких бесед печальную истину: мальчишка не знал, что ему семнадцать, что его оторвали от отца и матери, дабы скрыть черную тайну кровосмесительного брака близнецов Даниловых, вернувшихся в Ригу в поместье Синие сосны после исключения Марка из Мертона и умудрившихся узаконить свой брак и крестить детей в православной церкви.

Вот здесь и таилась одна из самых странных загвоздок.

Как такое вышло? Как возможно было узаконить кровосмесительный брак?

И Арсений не нашел ничего лучше, чем отправиться на угол Театрального бульвара. Но вместо того чтобы явиться к начальнику сыскного отдела Аркадию Францевичу Кошко, просил аудиенции у собственного отца – начальника Рижской полиции, нынче носившего гражданский чин статского советника.

Два года назад, когда губернатор должен был подписать назначение Арсения на второй участок городской части, отец велел выбирать: либо возвращаться в полк, в Казань, либо вон из дома. В свои годы Бриедис-старший вынужден был уволиться по состоянию здоровья в звании штабс-капитана, перевелся в полицию. Сыну он готовил непрожитую им самим судьбу блестящего офицера, но Арсений сделал совершенно для родителя неудобный, более того, немыслимый выбор: тоже пошел в полицию.

Бриедис-старший всегда с горечью говорил, мол, в приставы идут только горемыки последние. Но Арсений питал к этой службе лишь восторженные чувства и считал служение справедливости делом самым почетным.