Дети рижского Дракулы

Гриша никогда не мог решиться сесть в те кресла, ему казалось верхом ужасной фривольности вот так рассесться в книжном магазине и читать, хотя он делал то же самое, но стоя и прячась за стеллажи. Он оправдывал себя лишь тем, что забывался. Каплан не раз с улыбкой приглашал его в уголок чтения, но там всегда кто-нибудь сидел, и Гриша с благодарностью отказывался. Единственное, чем он мог себя оправдывать, что в месяц оставлял в книжной лавке полсотни рублей, не меньше. Вряд ли у Капланов был покупатель более щедрый, чем учитель истории, иногда позволяющий себе забыться и задержать закрытие лавки.

Колокольчик над дверью звонко дзинькнул, заставив Гришу вздрогнуть. Оказывается, он был уже внутри. И, кажется, за деревянной панелью стеллажа справа, где были собрания сочинений философов, мелькнула тень. Гриша двинулся следом, услышал тихое пение – ода «К радости», а потом увидел и Соню. Та с волосами, заплетенными в длинную косу, переброшенную через плечо, в белой блузе и темной юбке, насвистывая Бетховена, расставляла книги после очередного буйного набега покупателей. Гриша привык видеть ее обезличенной коричневым форменным платьем с черным фартуком. Волосы, всегда собранные в корзинку на затылке, делали ее лицо холодным, какими были лица всех гимназисток. Но эти линии небрежно заплетенных волос, эти завитушки у висков и ушей открывали в ней мягкость, нежность цветка, и теперь Гриша, прежде всегда избегавший встреч с ней в магазине, не мог оторвать глаз.

– Соня, – тихо позвал он. Та замолчала, прекратив пение, быстро окинув учителя тревожным, не лишенным участия взглядом. Но ничего не сказала, отвернулась, принявшись за свое дело: брала книгу из корзинки, молча разглядывала обложку и укладывала на полку на положенное ей место. Гриша расценил этот короткий необъяснимо холодный взгляд как упрек и машинально застегнул пуговицы тужурки.

– Добрый день, Григорий Львович, – черство сказала она, когда тот вновь позвал ее. Он вдруг понял, что дело не в расстегнутой тужурке, а в том, что произошло в кабинете убитой в присутствии пристава.

– Соня… Простите меня, я сегодня на вас в сердцах накричал.

– Что вы, Григорий Львович, имеете право.

– Соня, вы меня чуть не сдали участковому приставу! Вы не должны были ему рассказывать об альбоме. Ведь это моя тайна.

– А я приставу ничего об альбоме и не рассказала! – обиженно бросила она и, нахмурившись, уперлась взглядом в томик стихов Жуковского. Она держала книгу вверх ногами, упорно делала вид, что занята, но на самом деле боролась с собой, чтобы не заплакать. Гриша видел, как она отчаянно хлопала ресницами и сводила брови.

– Вы все считаете меня дурой. Один накричал, другой – выставил за дверь.

– Простите! – взмолился отчаявшийся Гриша.

Он пришел просить о помощи и никак не ожидал, что встретит такое препятствие. Ну как он мог позволить себе повышать голос на ту, которая вчера сидела с ним рядом на ковре его матери и вместе с ним разглядывала единственное вверенное ему Богом сокровище; на ту, с которой он наконец разделил свою тайну, на единственного сообщника, единственного соратника, единственную во всем свете живую душу, пришедшую на зов одинокого и неприкаянного ребенка! Он рассказывал, как едва не бросился с подоконника гимназии, он плакал на ее плече, жалуясь, что не смог стать для матери Габриэлем Монтгомери, поверил свое нелепое воспоминание о Дике Сэнде, а она утешала его. Он открыл ей всю свою странность, нелепость, ранимость, уверился в чистоте ее дружеских чувств и тотчас их предал этой своей неуместной вспышкой гнева.

– Простите, Соня! Я не хотел, не хотел! – вскричал Гриша, сжимая и разжимая кулаки, с отвращением вспоминая себя корчившимся от ярости. Безобразно визжащим о том, как не смог помешать матери, размахивающим рапирой, стучащим желтой тетрадью по кафедре при полицейском чиновнике. Отчего его голос тотчас встает на дыбы и вырывается из глотки, упрямый, неподдающийся никакой дрессировке? Он же обещал отцу не повышать голоса, но тот все вырывается, всегда норовит отстоять свои жалкие права.

Гриша невольно прижал руку к горлу. Маска учителя разлетелась в куски. За нею был спрятан испуганный ребенок, ищущий защиты, маленький мальчик, сорвавший с рождественской елки конфету не в срок и отчаянно молящий прощения у гувернантки.

– Будь по-вашему. Прощаю. Идите с Богом. – Скользнув рукавом под носом, Соня быстро подхватила корзинку и отправилась с томиком Жуковского к другому книжному шкафу – с поэзией. Он опять напугал ее? Она бежит от него?

Гриша двинулся следом, как побитый щенок, низко опустив голову.

Голос внутри замер, на ум ничего не приходило. Надо все как-то исправить. Она молча рассовывала книги, он стоял в пяти футах и тоже молчал, гипнотизируя носки своих ботинок. Надо сказать, что не он кричал. Это голос!

Не поверит, потому что это неправда. Это был не голос, а его невоспитанность. Он отвратительно воспитан! Он ничтожество, нечего было ему рождаться на этом свете!..