Дети Робинзона Крузо

Джонсон не представляет, как с остальными, но до него начинает доходить смысл происходящего за дверью. Странное дело, но он, оказывается, догадывался, что рано или поздно нечто подобное случится. Он догадывался. Верил. Это не совсем как в кино про звездные войны и веру в Силу, но похоже. И сейчас кино кончилось, а он должен верить еще сильнее. От этого ему становится страшно и... будто бы холодно.

«Малышка...»

Он смотрит на бледное лицо Михи, но тот лишь подносит слабым жестом палец к губам и чуть заметно, словно судорожно, трясет головой.

«Ответь. Я зову тебя!»

Джонсон выглядывает из-за Михиного плеча, видит прохладную полутень комнаты спасателей. Будда склонился нал лицом девочки и откинул простынь в сторону. Джонсон смотрит на простыню и не может отогнать от себя чудовищной мысли, что та сама отползла в угол, в тень, да там и затаилась.

Будда действительно ничего не говорит. Не производит никаких манипуляций, жестов, не сотворяет заклинаний, и это опять не как в кино. Будда вообще не шелохнется, непонятно — дышит ли, лишь смотрит в лицо девочки.

Джонсон быстро оборачивается, узнать, не идет ли кто, потому что ощущает, что этот миг сейчас очень уязвим, и им легко помешать. И тут до Джонсона доходит, что помешать им может только то, что уже здесь. Что каждый их них принес с собой — Джонсон снова смотрит на простыню в углу... И в короткий миг начинает ПОНИМАТЬ. Он смотрит на Будду: «Вот же!..» — чуть не произносят его губы.

(Что? Что «вот же!»? То, что вытащит из нас все больные простыни?)

В короткий миг все меняется. То, в углу, обладает неодолимой силой; и оно словно начинает расправляться, вбирать в себя пространство. Расправляться со скрежетом, с шершавым речитативом:

«Мам... Шам... Мама-Мия, Мама-Мия, Шам-Шам, Шам-хат, МамаМия, Шамхат»

Это слово родилось

(«Шамхат, Шамхат!»)

и проскользнуло сюда вместе с ними.

«Шамхат — Шамхат — Шам-шам — Шамхат», — гул в крови, в набрякших лиловых венах, в пульсирующих сердцебиением висках, гул — «Шамхат — Шамхат».

Уходят все иные звуки. И что-то странное происходит с пространством, будто Джонсон сейчас грохнется в обморок. Тьма вокруг, они одни в этой сиротливой пустоте, и в висках пульсирует лиловое:

«Шамхат — Шам-шам — Шамхат — Шамхат».

Но в черных сгущениях крови эта золотая искорка ПОНИМАНИЯ останется навсегда. Потому что она была здесь прежде. Была всегда.

«Я зову тебя»

Солнечной каплей, занозой, заставляющей сердце щемить.