Дети Робинзона Крузо

Кто-то очень хочет помешать сейчас Будде, помешать каждому из них. И, может быть, они собраны здесь лишь для этого краткого мига, чтобы понять. Искорка, капля, которая озарит сердце солнечной кровью.

Им по двенадцать, они вместе, и они делают что-то очень хорошее.

А потом это понимание облекается в самые простые слова:

(Будда смотрит в лицо ребенку)

«Она еще маленькая. Она может еще пожить».

И становится действием.

Потому что как ни старается пульсирующий гулкий речитатив, он начинает сбиваться, захлебываться. И что-то меняется в лице Будды. Ни один мускул не пошевелился, но словно тонкий хрупкий свет озаряет его. Речитатив неистовствует, бесится, только теперь это уже неважно. Улыбка остается неподвижной, но именно она останавливает завихрения мрака. Джонсону вдруг кажется, что никогда больше на лице друга он не увидит такой улыбки, отделяющей Будду от их возраста, от всех людей, которых он знает, и его сердце чуть не начинают заливать потоки слез. Потому что в этом сияющем покоем свете ему открывается нечто сокровенное, словно он увидел и почувствовал сердце цветов, сердце Розы и сердце Мира. Каплю, искру... Миг проходит, Джонсон смотрит в лицо Будды и понимает, что за выражение видит на нем — теперь уже несложно назвать увиденное — все очень просто, и это даже не милосердие: таким спокойным и умиротворенным, наверное, и должно быть запечатленное на лице выражение бесконечной, абсолютной Любви.

Речитатив совсем сбивается, становится почти неслышным: темные завихрения, турбуленции развеиваются, как иллюзия... Его больше нет.

«Маленькая, я зову тебя».

А дальше происходит то, что Джонсон никогда не забудет.

Девочка открывает глаза. Она смотрит на Будду. Пристально. А потом обвивает ручками его шею и крепко прижимается к нему.

Даже когда Миха закричал: «Она жива»! — и начался весь этот переполох с ошеломленными спасателями, девочку еще долго не могли оторвать от Будды. Она ничего не говорила, просто висла у него на шее, уткнувшись в его безволосую грудь. А Будда плакал.

—Это было так здорово! — шепчут губы.

***

Джонсон смотрит на улицу. Он помнит еще кое-что. Как он поднял тогда голову, и наверху, где заканчивались гранитные ступени, за белой каменной колонной, он как будто увидел знакомую соломенную шляпку Мамы Мии, словно та разочарованно уходила прочь.

А потом Икс, великолепный, прямой и простой, как три рубля, Икс в своей неподражаемой манере зачем-то швырнул камень в облезлую дворнягу. И Тьма рассеялась окончательно.

— Эх, Миха-Миха, — шепчут губы. — Что же ты задумал?

18. Немецкий дом

I.

Тьма в салоне автомобиля развеивалась. Аварийка продолжала отбивать свой пульсирующий ритм. Наконец, тот, кто сидел рядом, произнес:

— Ну, как у вас говорится, с возвращеньицем. Счастливчик, ты только что побывал там. Напуган?

Краешек губ Михи-Лимонада дрогнул, и он зачем-то провел рукой перед глазами, но его ночной гость и не думал исчезать.