Дети Робинзона Крузо

Это был лишь пробный шар. Но Миха-Лимонад понял, что попал в точку. Лицо Лже-Дмитрия сразу постарело, будто у него забрали десятка два годков, и словно на мгновение из этого лица, как из потаенного окна, выглянул тот, другой, панически, смертельно напуганный, но все еще живой, все еще цепляющийся за надежду. И Михе вдруг показалось, что он знает, как можно наладить с ним связь. Но Лже-Дмитрий быстро совладал с ситуацией. Двух десятков годков как не бывало.

– Ну что ж, – проговорил он жестко, – смотрю, тебе и правда легче. А ты – молчун… Я… не знаю, на что рассчитываешь, но напрасно ты меня злишь.

«Что ж, – подумал Лже-Дмитрий, – пускай. Так будет даже легче». Дмитрий Олегович Бобков (слизняк!) вряд ли был способен причинить кому-либо вред. Другое дело – Лже-Дмитрий. Вслух он сказал:

– Однако ж, продолжим. Играй.

Он посмотрел, как бережно Миха-Лимонад прижимал к груди, с левой стороны, к сердцу, свою флейту, и подумал: «Все еще цепляется за детские фетиши. Тот, ради кого мы здесь, конечно тоже, поэтому он должен откликнуться».

Миха-Лимонад ни о чем не думал. В нем еще жила надежда, что его друзья успеют. А потом он заставил умолкнуть все звучавшие внутри него голоса, поднес к губам флейту и вновь заиграл.

***

Сначала ничего не происходило. Михе лишь показалось, что вся пустыня затаилась и прислушивается, правда за достоверность сего он не мог бы поручиться. И Миха играл дальше. Он вспомнил, как уже зрелым молодым человеком, уже получив прозвище «Миха-Тайсон», он неожиданно решил учиться игре на флейте, хотя в открывающихся ему перспективах вряд ли бы пригодилось подобное умение. Он вспомнил девушку – шапочное знакомство после просмотра блокбастера «Матрица», которая почему-то пообещала его ждать. Он вспомнил, как сквозь зеленую листву после дождя пробивались солнечные лучи; и все книги, которые прочитал, и всех других девушек; он играл в этом лишенном надежд месте и думал, что мы не так уж сиротливы в этом мире, потому что у нас есть мы, и порой этого знания достаточно, чтобы ночь не была такой бесконечной. Он помнил, как пахнет снег, который вот-вот начнет таять, и свои любимые фильмы; он слышал любимые песни, а еще всех тех, кого никогда не забудет. Он не думал о том, что, возможно, уже не вернется отсюда, но с благодарной радостью вспоминал все те моменты, когда был счастлив. Их оказалось не так много, но достаточно, чтобы посреди этой мертвой пустыни в нем родилась живительная капля солнечной влаги. Он ухватился за нее и пил, растянув в бесконечный мощный глоток, и продолжал играть, с каждым воспроизводимым им звуком все больше утоляя жажду.

Он стал видеть. Его зрение, как ищущий перископ какого-то сказочного «Наутилуса», стало приближаться к каплям, которыми заканчивались нити, и он увидел множество историй. Некоторые он сразу забывал, другие ненадолго цепляла его память. В одной из капсул он видел этого странного лейтенанта ДПС с Рублевского шоссе, только сейчас он о чем-то увлеченно беседовал с Биллом Гейтсом, а тот, кивая, внимал ему. В другой капсуле он увидел худого юношу с горящими глазами, бедолага жаловался Джиму Моррисону, что уловка с Буддой Шакьямуни больше не действует; он узнал борца из своего детства, который так и не стал олимпийским чемпионом, но в этой капсуле на стене все же висела его Олимпийская медаль, а сам борец вел размеренный разговор с индейским вождем; он видел отца Икса, играющего со своим маленьким сыном, и понял, как тоскует по своим друзьям, навсегда оставшимся в том времени, где они были безрассудно-отважны, упрямы и счастливы; он видел множество настоящих историй, которые почти всегда заканчивались плохо, и множество историй лживых, фальшивых, которым был уготован хеппи-энд, как глянцевая консуматорская обертка для полиэтиленовой жизни, лишенной страстей; потом он увидел каморку нищего журналиста, за окнами которой простирался Вечный Рим – в этой каморке уже больше не было Одри Хепберн, а Михи там не было никогда! – и свет в ней потускнел. Миха-Лимонад играл, и нити, связывающие виденные капсулы с далекой сферой чернели и обрывались. Тогда он стал видеть то, чего с ним никогда не происходило, и почти узрел то место, где жила спокойная отвага, дающая и подлинным, не фальсифицированным историям право на хороший финал; и вдруг взяв какую-то ослепительно-радостную ноту, почувствовал, что по-другому в этом мире, наверное, и не бывает, и почти понял что-то, как Лже-Дмитрий закричал:

– Не-е-е-т! Не надо Брамса! Не надо друга Валеньку! Не играй «Венгерский танец»!

Миха остановился. С Лже-Дмитрием происходило что-то немыслимое. Облик лихорадочно менялся, словно его обладатель панически, конвульсивно и растерянно пытался определить, кто же он такой на самом деле. Миха-Лимонад подумал, что это тот, другой, решился на отчаянную и, возможно, последнюю схватку. Лже-Дмитрий плакал, но лишь одним глазом, другая половина его лица выглядела жесткой и, казалось, принадлежала человеку намного моложе.