Дети Розы

Тобайас терпеливо объяснил Кларе, что у нее в руках. Эти документы сделают ее состоятельной женщиной.

Клара покачала головой.

— Мне этого не надо. Ничего не надо.

— Это дар.

— Что мне делать с этим даром? Теперь…

И она снова расплакалась.

— Клара, — увещевал ее Тобайас, — возьмите себя в руки. Вы еще молоды. Подумайте о сыне.

— Об Эдварде? Он ушел из дома. Не захотел поступать в университет. А когда я пошла в школу, чтобы выяснить, в чем дело, мне сказали, что он не посещал занятия весь семестр. Перетц был прав. — Глаза ее снова наполнились слезами. — Зачем мне деньги теперь?

— Вы сможете поехать за границу.

— Зачем? Что я там забыла?

— Сможете покупать одежду. Начать все заново. Жить в доме Ляльки — теперь он ваш.

— Думаете, я смогу там быть счастлива?

— Лялька только желает вам счастья.

— Я была счастливой.

— Вы просто забыли.

— Нет, была, была. Я была нужна. Она никогда не могла понять, что значит быть нужной. Лезть из кожи вон ради кого-то.

— Так используйте эти деньги на подобные цели, — Тобайас начинал раздражаться. — Вы можете основать фонд. Заняться благотворительностью.

— Деньги. Они всегда на крови. Мне они не нужны.

— О какой крови вы говорите? — спросил Тобайас холодно. — Вы в своем уме?

— О крови детей. Всех нас. Всех мертвецов. Ляльки, Мендеса. Всех.

— По-моему, вам действительно нужно обратиться к врачу, — сказал Тобайас. — Лялька и Мендес живы, они в Эксе. Вы понимаете, что я говорю?

Перед ним встал образ — одолеваемая призраками голова Мендеса, но он прогнал его.

— Просто подпишите вот здесь, — сказал он мягко.

— Никто из нас на самом деле не спасся, — сказала Клара. — Никто. Вот и все, что я хотела сказать.

Следующие полгода Мендес потратил на поиски Ли и ребенка, но все его усилия были напрасны. Иногда звонил Тобайас: узнать, как обстоят дела, но Алекс всегда вешал трубку. История попала в газеты. Как Ли, а она всегда привлекала к себе внимание, могла бесследно исчезнуть, несмотря на широко раскинутую сеть — поиски распространились не только на Европу, но и на Латинскую Америку и Африку, — было непостижимо. И тем не менее она исчезла.

— До чего же упряма! — бормотал Мендес.

Он даже добился, чтобы Лейси освободили досрочно в надежде, что тот приведет его туда, где укрылась Ли.

— Вы рехнулись, Алекс, — говорила ему Кейти, изредка навещавшая шато. — Это даже не ваш ребенок. Все это знают. И вы знаете. Когда Ли сюда приехала, она уже была беременна. Вполне возможно, что сначала у нее был план подкинуть этого ребенка вам. А может, и какой-нибудь другой — сотни вариантов. Но если уж вы так хотите ребенка, почему просто не усыновить кого-то?

— До чего же вы глупы, — сказал Мендес. — Если ребенок в утробе женщины, с которой вы спите, растет на ваших глазах, то это ваш ребенок. Разве не так?

— У докторов на этот счет другое мнение.

— Не пытайтесь острить. Для мужчины все именно так, как я сказал. Вам следует это знать.

— И все же, почему вы так хотите ребенка?

Алекс вздохнул.

— Как ни странно, Кейти, не ради продолжения рода. Напротив. Чтобы как-то научить кого-то быть свободным от всего этого. Всего, что разрушило жизнь Ляльки и мою жизнь. Чтобы он спасся.

— Что ж, вы можете обрюхатить еще кого-нибудь. — Кейти пожала плечами. — Или откройте какую-нибудь паршивую школу. И потом можете считать, что Ли спаслась, — сказала она в заключение.

— Как раз я мог бы помочь ей спастись, — сказал Мендес. — А теперь этому не сбыться.

Алекс привез мебель из Лялькиного дома на Чейни-уок и отвел Ляльке комнату в одной из башен, выходящую окнами на юго-восток. Она окрепла достаточно для того, чтобы сидеть в кресле, смотреть на оливы и кипарисы и наблюдать за его успехами в садоводстве. Несколько виноградных лоз уже заслонили кусочек холодного белесого горизонта.

Ее красота возвращалась, и женщины, которые каждый день одевали и причесывали Ляльку, восхищались ею. Кожа ее становилась все более прозрачной. Как ни странно, она чувствовала умиротворение, хотя Алекса видела нечасто, иногда, возвращаясь в шато, он ее об этом не оповещал. Она то теряла дар речи, то обретала его вновь, но, когда бы Алекс ни пришел, она неизменно напрягалась, чтобы произнести одну и ту же фразу: «Господь был добр ко мне».

Алекс понял, что она лишь отчасти живет в реальном мире, и он в известном смысле с ней постоянно, даже когда срывался с места и улетал в Сан-Франциско, влекомый туманной надеждой отыскать Ли, или просто отправлялся на юг к морю, чтобы провести уик-энд с какой-нибудь девицей.

Она была как ребенок, и поэтому он принимал ее благословение, не смущаясь. Да она в каком-то смысле и впрямь стала ребенком. Его единственным ребенком. Он и говорил с ней всегда нежнее, чем с кем бы то ни было. Иногда, подвыпив, Алекс мог признаться человеку, совершенно ему не знакомому, что, хоть он и привязан к Ляльке, быть лишь объектом столь смутных притязаний для него оскорбительно.