Дети с улицы Мапу

«Жиденок» — так она его называла. Просто ли это презрительная кличка в ее устах по отношению к русскому, восточнику, или, может быть, она намекает на его еврейское происхождение? «Все — таки меня здесь держат, — не раз думал он, — хотя сын полицай и немцы бывают в доме. Может, как раз поэтому и, не боятся меня держать» — пытался он догадаться.

Все время, пока в доме пекли, варили, скребли и прибирали, Феофила лежала за печкой и таращила слезящиеся глаза на происходящее. При виде каждого кушанья, которое ее мать доставала из печи, она издавала утробное кошачье урчанье, заканчивавшееся разными вскриками. Особенно она заволновалась при виде пирога с изюмом. Соскочив с печи, Феофила подбежала к столу и хотела уже погрузить пальцы в мягкий теплый пирог, однако резкий окрик матери загнал ее назад на лежанку.

Запах вкусной еды, приготовленной на вечер, возбудил аппетит и у Шмулика, который в тот день вообще мало ел. Голодный, бегал он по двору, делал одну работу за другой, и на душе у него было тоскливо. Вернувшись в дом после колки дров, он нашел на плите несколько мисок с остатками завтрака и корки хлеба, которые хозяйка отодвинула в угол. Шмулик взял, что подвернулось под руку, сел в сенях на порог и стал есть. Вошла Фекла, поглядела на мальчика, который весь съежился под ее взглядом, и, ворча себе под нос, зашла в комнату. Вдруг раздались ее вопли.

— Ой, Иисус-Мария! Разбойники, воры!

Шмулик торопливо отворил дверь в комнату, и вошел.

Фекла стоит у стола; платок сполз с головы на плечи, она ломает руки и горько стонет. Перед ней на тарелке лежит пирог — раздробленный, будто мыши его обгрызли, не хватает доброй трети.

Лицо Феклы покраснело, глаза блестят от гнева.

— Убью, задушу, как собаку!

— Наверно, Феофила, — тихо промолвил Шмулик.

Фекла повернула к нему искаженное злостью лицо. Вдруг она схватила его за чуб, и удары кулаков обрушились на его лицо и плечи. — Вот тебе Феофила, вот тебе, жиденок проклятый! — кипела она от злости и не переставая колотила мальчика.

— Это не я… Я не тронул даже… Я дрова колол во дворе! — Шмулик пытался вырваться из ее рук.

— Не ты, нет… А кто же сидел в сенях и набивал брюхо? Феофила?

Шмулик почувствовал, будто все погружается в темноту, и стены дома зашатались над ним. Из последних сил он оттолкнул Феклу, и она ударилась головой о стену. Мальчик выскочил во двор, за калитку и побежал в поле…

Остановился… Мороз проникал сквозь его ветхую одежонку. Огляделся вокруг: ток, несколько обнаженных деревьев, и ни живой души. Шатаясь, он подошел к току — ворота не заперты. Ток полупустой, только в одном углу сложена скирда соломы.

Уже стемнело, а Шмулик все еще в пустом току. В окнах изб засветились слабые огни. Мальчика начал мучить голод. Мороз становился все крепче и будто иголками колол его тело. Шмулик залез на скирду, забрался поглубже в солому и свернулся клубком. Стало немного теплее. Он попытался заснуть, но страх перед завтрашним днем отгонял сон.

Что будет дальше? Ведь он уже не вернется в дом Федьки. Куда идти? Кто из крестьян возьмет его к себе?

Голод и грустные мысли утомили его, и он заснул. На рассвете он поплелся обратно к деревне.

Теперь для Шмулика наступили совсем тяжелые времена. Не нашлось крестьянина, который бы согласился принять его к себе в дом. Мальчик скитался по дворам; за кусок хлеба или стакан молока таскал воду, колол дрова, ходил за скотиной, выполнял всякую работу по хозяйству. Ночи он проводил в холодных сараях и на току. Не раз грубым окриком или сильным пинком его выгоняли из конюшни или амбара, куда он тайком забирался на ночь. Давно уже не менял он белья, и тело его заедали вши.

Теперь он побывал во многих домах в деревне, и почти в каждом доме видел награбленное еврейское имущество: тонкое дорогое белье, шубу с плеча еврейской женщины, серебряные субботние подсвечники, сундуки, полные награбленного в еврейских лавках товаров.

Скитаясь по дворам, Шмулик почувствовал какую-то нервозность и беспокойство, овладевшие деревней. Люди собирались группками и переговаривались вполголоса, искоса поглядывая на мальчика. Иногда он набирался смелости и подходил к такой группе, но на него кидали злобный взгляд и прогоняли:

— Прочь отсюда, большевистское племя!

Все-таки слух его улавливал то там, то тут обрывки разговоров. Везде повторялось одно слово: партизаны. Партизаны, лесные разбойники, как их называли в деревне, бродят поблизости.

Последнее время они совсем обнаглели: подобрались даже к самому уездному городу, шастают на окраине. Вчера сожгли мельницу под самым носом немецкого гарнизона, разместившегося в городе. В глазах рассказчиков стоит страх: партизаны никого не щадят, убивают мужиков, сжигают усадьбы…

В деревне появились полицаи. Жители создали гражданскую оборону. По ночам патрули, вооруженные винтовками и автоматами, ходили по улицам деревни и на околице. Это оружие им дали немцы. Иногда раздавалась поблизости стрельба из винтовок и пулеметные очереди.