Дети с улицы Мапу

Солнечные лучи заливали белые стены, проникая в комнату сквозь два больших окна. Не то кабинет, не то жилая комната. У окна письменный стол, покрытый темно-зеленой тканью и сверху стеклом, на нем письменные принадлежности. Рядом со столом — стеллаж, заставленный папками и толстыми книгами в коленкоровом переплете с позолоченными буквами на корешке. С другой стороны — узкий, обтянутый темно-зеленой кожей диван; на стене между окнами — большое деревянное распятие. К распятию ведут две ступеньки. На верхней лежит маленькая подушечка, тоже обтянутая зеленой кожей.

Возле стола в глубоком кожаном кресле сидит монахиня, склонившись над кипой бумаг.

При виде Шули и Фелиции она подняла голову. Это была старая женщина, лет семидесяти. Лицо изрезано морщинами, но глаза полны жизни. Она посмотрела на девочку, и в глазах ее вспыхнули искорки.

— Я привела девочку, мать Беата, — сказала сестра Фелиция и почтительно поцеловала высохшую руку старухи.

— Спасибо, сестра Фелиция.

Монашка вышла, тихонько закрыв за собой дверь, в оставила растерявшуюся Шулю у входа.

Мать Беата внимательно посмотрела на нее, и насмешливо-веселая улыбка промелькнула на ее губах. Жестом она пригласила девочку подойти к ней. Шуля подошла к столу.

— Как твое имя?

— Оните Дудайте, — тихо ответила та дрожащими губами.

Монахиня нахмурилась, улыбка исчезла с ее лица и взгляд стал жестким.

— Не забывай, перед кем стоишь, — строго сказала она, — ты не в еврейской лавочке, должна говорить правду!

Шуля побледнела.

— Здесь не гестапо, не бойся, дочь моя, — попыталась монахиня смягчить свои слова, видя, что девочка дрожит со страху.

Шуля вспомнила слова Терезы: «Матери Беате тебе придется рассказать правду».

— Меня зовут Шуля Вайс, — сдавленным голосом прошептала она.

Глаза игуменьи снова блеснули насмешливой искоркой, но тут же ее погасила спокойная серьезность.

— Я сразу поняла, что ты еврейка. Дело очень серьезное. Ты ведь знаешь, что за укрывательство еврея грозит смерть. Мы не можем здесь укрывать людей, проклятых Богом. Евреи сами виноваты в своем несчастье, на них проклятье Господне. Ибо так сказал о них Господь наш Иисус: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» Не будет евреям во веки спасения, доколе не раскаются в своей гордыне и не признают Божьего Мессию Иисуса».

Шуля тихо стояла, понимая, что сейчас ей нельзя ничего говорить. Ее молчание понравилось игуменье.

— Сколько тебе лет, дочь моя?

Шуля хотела было ответить «двенадцать», но вспомнила, что с начала войны уже прошло два с половиной года, хотя разве можно назвать эти два года жизнью? Иногда ей казалось, что детство ее ушло безвозвратно и что она стареет с каждым днем.

— Пятнадцать, — неуверенно ответила она.

— Пятнадцать, — повторила вслед за ней игуменья, — ты еще молода. Я надеюсь, что Пресвятая Богородица смилостивится над тобой и озарит твою душу Святым духом. Сестра Тереза просила за тебя, и я готова взять на себя риск и приютить тебя. Может быть, и ты со временем примкнешь к великому лагерю славящих имя Иисуса и найдешь среди сих стен покой для своей заблудшей души.

Старуха позвонила. Дверь тихо отворилась, вошла Фелиция.

— Переведи ее к новым воспитанницам, — сказала мать Беата. — Сестра Фелиция будет твоей наставницей и станет смотреть за тобой, — снова повернулась она к Шуле. — По всем вопросам обращайся к ней. Надеюсь, Волею Матери Божьей, мне не придется слышать жалоб на тебя.

Шуля повернулась к двери.

— Преклони колени и поцелуй руку матери игуменьи, — остановив девочку, прошептала Фелиция.

Прошло несколько дней, и Шуля втянулась в ритм новой жизни. К ней как будто вернулось прежнее душевное равновесие. Внешне она была всем довольна.

Работу свою Шуля выполняла старательно и усердно. Она легко все схватывала и запоминала. Воспитатели были ею довольны. Они полагали, что из нее выйдет добрая монахиня. Никогда ее не видели бездельничающей или занимающейся делом, не подобающим воспитаннице монастыря: она не прихорашивается перед зеркалом, не кокетничает. Никто не слышал, чтобы она смеялась или громко разговаривала с подругами. Чаще всего она забивалась одна в уголок, склонившись над рукоделием или книгой.

Жизнь воспитанниц состояла из молитвы, работы и учебы. Около тридцати девочек в возрасте от девяти до семнадцати лет размещались в особом корпусе в конце монастырского двора. Восемь-десять девочек жили вместе в одной длинной комнате, в которой вдоль стен стояли узкие железные кровати и между ними маленькие тумбочки — одна тумбочка на две койки. В спальне было холодно и неуютно. Кровати, застланные белыми простынями, выглядели как солдаты в строю.

Перед восходом солнца дежурная монашка будит воспитанниц на утреннюю молитву. Услышав звонок, Шуля радостно поднимается, торопливо надевает серое платье, встряхивает простыню на постели и выходит из спальни. Построившись парами, девочки выходят на двор, оттуда — в маленькую монастырскую капеллу.