Дети с улицы Мапу

Прошла суровая зима. Снежные бураны бушевали вовсю; долгие месяцы земля была покрыта снегом. Кровь, впитавшаяся в землю, не заставила его покраснеть. Он оставался белым и блестел под бледными лучами зимнего солнца, пока не серел под ногами прохожих.

В апреле растаявший грязный снег наполнил придорожные канавы. Временами мутная вода переливалась через края канавы и заливала тротуар и мостовую. Прохожие недовольно кривились, поднимали ноги повыше и бормотали:

— Евреев, вроде, уже нет, а порядки еврейские остались…

Тереза обещала Шуле взять ее вечером на прогулку. После уроков Шуля вошла в круглый зал перед кабинетом матери-игуменьи. Она хотела пройти в длинный коридор, по обе стороны которого были двери в кельи монахинь, однако в удивлении остановилась: в коридоре возле окна стояла группа девочек. Все были одеты в длинные темные платья, похожие на те, которые носили воспитанницы монастыря, и черные береты на головах. Девочки выглядели испуганными и растерянными. На скамье, заваленной узелками, сидели две незнакомые монашки. Из-за двери кабинета матери Беаты доносились голоса. Шуля подумала было вернуться назад, но любопытство одолело ее. Она прошла по коридору и остановилась перед дверью в келью сестры Терезы. Постучала — ответа нет. Что случилось с сестрой Терезой? Неужели забыла? Впервые Шуля не застала ее в комнате в назначенное время. Она уже собралась вернуться к себе, как в конце коридора увидела высокую тонкую фигуру монашки, торопливо идущей навстречу.

Не сказав ни слова девочке, Тереза открыла дверь и жестом пригласила ее войти.

— Сядь, Оните, — сказала она коротко, указывая на табурет, а сама стала у окна. Несколько минут прошли в молчании. Шуля смотрела на чуть согнувшуюся спину монашки, заслонившей от нее все окно, и ждала. Наконец Тереза повернула к ней лицо. Оно было краснее обычного, веки нервно подрагивали. Шуля почувствовала, что ею тоже овладевает беспокойство.

— Ты видела этих девочек? — заговорила вдруг монахиня, шагая взад и вперед по маленькой комнатке. — Их выгнали сегодня утром из монастыря сестер Урсулинок. Уж и святых мест не уважают антихристы эти, — процедила она сквозь зубы, — а еще католики, язычники проклятые!

Шуля молчала, она не поняла: кто эти язычники? Немцы?

— Ох, Господи Боже, не давай свинье рога, а то весь мир забодает, вздохнула монахиня, опустившись на стул. — Всего несколько лет назад они получили Вильно[3] и уже думают, что они господа над нашими душами, — продолжала она ворчать, поджав губы.

Шуле казалось, что Тереза совсем не смотрит на нее и разговаривает сама с собой. Только теперь ей стало ясно, что речь идет о литовцах. Сестра Тереза была полькой. Шуля давно заметила, что она недолюбливает литовцев. Даже верность христианским заповедям не могла уменьшить эту неприязнь, и временами она прорывалась даже в ее словах. Тереза не могла примириться с поражением Польши и не простила литовцам того, что они стали хозяевами ее родного города.

Несколько успокоившись, она рассказала Щуле, что литовские власти закрыли монастырь Урсулинок, заподозрив, что он поддерживает связи с польским подпольем. Нескольких монахинь арестовали, остальных изгнали. Группу воспитанниц перевели сюда.

— Антихристы! — не могла успокоиться сестра Тереза. Потом она опустилась на колени перед распятием и погрузилась в молитву.

Вечером, войдя в спальню, Шуля увидела, что там стало теснее: добавились две кровати. На соседней кровати из-под одеяла торчала рыжеволосая голова. Новая соседка Шули спала, уткнувшись лицом в подушку.

Шуля проснулась от неприятного ощущения: кто-то смотрел на нее. Открыла глаза, и ее взгляд встретился со взглядом пары уставившихся на нее темно-карих глаз. Шуля вздрогнула, в ней пробудилось смутное воспоминание. «Я знаю эту девочку!»

Новая девочка задрожала, отвернулась и натянула одеяло на голову.

«Кто она, где я ее видела?» — билось в голове Шули. Вдруг выплыло откуда-то из глубин подсознания: «Ведь это же Ривкеле! Ривкеле Виленская с улицы Мапу!»

Ее захлестнула волна радости: Ривкеле Виленская жива и находится рядом с ней. Шуля огляделась по сторонам: все спят. Спальню освещает бледный свет луны и маленькая лампадка, перед иконой Девы Марии. Без колебаний Шуля встала с постели и подошла к кровати соседки. Осторожно стащила одеяло с головы девочки. Как изменилось лицо подруги, как вытянулись и впали щеки, которые когда-то были такими круглыми… И эти синие круги под глазами…

— Ривкеле, — прошептала она, — Ривкеле, это ты?

Но девочка вся сжалась, будто ее ужалила змея. В глазах ее застыл ужас.

— Ривкеле, не бойся, это я, Шуля. — Шуля попыталась взять ее за руку и обнять.

Девочка задрожала всем телом, ее лицо исказилось, губы пробормотали:

— Никакая я не Ривкале… И не знаю такой, я Бируте Магдалена. Чего ты пристала ко мне, жидовка?

Она оттолкнула Шулю и откатилась на край кровати:

— Я добрая католичка и скоро стану монашенкой. Вот видишь?! — крикнула она сдавленным от слез голосом, вытащила из-под рубашки большой и толстый медный крест, висевший у нее на груди, и стала пылко целовать его.