Дети Шини

Мне казалось, что после всех безумных событий последних дней, я уже не способна что-либо чувствовать и переживать, но я почувствовала.

Опустила свечку на пол и протянула к нему руку, он инстинктивно отшатнулся.

— Я же говорю, не нужно этого, только не вздумай меня жалеть. Я просто объяснял. Что не вру и всё такое. Просто, чтоб ты знала.

В его голосе слышалась какая-то внутренняя злость и страх, точно он разболтал нечто запретное, то, за чем последует неминуемая расплата.

— Это не жалость, — я всё равно схватила его за борт пальто, насильно обняла и уткнулась в плечо, — это сочувствие. Стой, пожалуйста, и не дергайся. Мне оно тоже нужно.

И он весь непроизвольно вздрогнул, напрягся, но послушно замер. Свеча нервно трепетала, распространяя вокруг себя густо приправленный нагретым воском аромат белой розы, мы стояли тихо, слегка покачиваясь, словно убаюкивая друг друга и грелись, лишь только в глубине коридоров то и дело раздавались неразборчивые выкрики Герасимова.

Но потом Амелин вдруг резко и неожиданно оттолкнул меня.

— Не делай больше так. Ведь я могу не устоять и поцелую тебя, а раз в голове у тебя один Якушин, тебе будет неприятно, ты меня ударишь, обидишься, убежишь, и не будешь разговаривать, а я не хочу, чтобы ты со мной не разговаривала.

Затем, сообразив, что вышло грубо, сам обнял меня, и мы снова просто стояли и слушали сдавленные вопли Герасимова.

— Я тоже хочу разбирать стену, — наконец сказала я.

— Я уже тебе говорил. Там слишком мало места, и стена эта постоянно осыпается, того и гляди опять завалит всё, что разобрал. Лучше дождемся, когда Герасимов проспится. Тогда мы с ним поменяемся.

— Можешь поменяться со мной.

— И ты готова ползать одна в узком зловещем черном тоннеле?

— Но здесь мне тоже плохо. Когда Герасимов кричит, аж сердце заходится, а когда молчит, и вовсе останавливается.

— Тогда думай о чем-нибудь приятном, например, о том, что с минуты на минуту сюда придет Якушин и спасет вас с Герасимовым. И увезет тебя домой на белой Газели, и вы будете жить долго и счастливо.

— Чудесная картина. А ты?

— А я останусь здесь. Жалкий и отчаявшийся, и вскрою себе вены грязным стеклом. Потому что там, в вашей прекрасной жизни для меня места не будет. И снова наступит привычная серость с новой, ещё большей болью. У тебя исполнение мечты, а у меня очередной ад.

И хотя говорил он это с шутливой интонацией, отголоски горечи уловить было несложно.

— Но тебе же уже семнадцать ты можешь уйти и жить, как тебе захочется. Ну, или, по крайней мере, как-то законно защитить себя.

— Глупенькая. Я же не про то.

И, быстро погладив меня по голове, он растворился в глубине коридора. А я осталась с малюсеньким догорающим кусочком свечи и спутанными страхом, голодом, вином и Амелиным мыслями.

Какая же я всё-таки была счастливая. У меня были и мама, и папа, которые до сих пор обожают друг друга, которые меня никогда не били, не заставляли учиться, не орали на меня и не унижали. Но я всегда думала, что являюсь чуть ли не самым обиженным ребенком на свете, оттого что им важнее друзья и работа, но выходит, что это сущие мелочи, пустяки, в сравнении с тем, как приходится жить другим.

Смогла ли бы я остаться человеком, окажись я в тех же условиях, что и Амелин? Да я бы наверняка уже кого-нибудь убила. А может, даже и себя.

Новый приступ жуткого холода заставил меня подобрать с кресла вываленные из рюкзака вещи Амелина и надеть всё подряд: и футболку, и рубашку, и свитер, отчего я стала круглой и мягкой как подушка. Зато ненадолго согрелась и, гипнотически глядя на медленно расползающуюся по дну аквариума лужицу «белой розы», нечаянно заснула прямо в кресле.

Мне приснилось, что я еду в электричке с двумя странными женщинами — близняшками. Только одна — вся в черном, а другая, в белом. Обе худые, с длинными прямыми светлыми волосами, угловатыми лицами, и ярко-напомаженными пухлыми губами. Обе изучающе смотрят на меня, пристально, не мигая. И это такой пронизывающий, колючий взгляд, от которого хочется немедленно избавиться, но я не могу, даже руки забрать у них не в состоянии.

Белая берет за правую руку, а черная за левую, и они начинают одновременно что-то говорить. Одни слова накладываются на другие, и получается невнятный многоголосый гул, прислушиваюсь — не могу разобрать. Фокусируюсь на красных напомаженных губах и читаю по ним.

«Я — жертва», — шепчет белая, «Я — палач», — отвечает черная.

«Я — прощение», — говорит черная, «Я — боль», — выдавливает белая.

«Я — надежда», — сообщает белая, «Я — отчаяние», — одновременно произносит черная.

«Я — правда», — сознается черная, «Я — ложь», — клянется белая.

«Я — борьба», — заявляет белая, «Я — покой», — отзывается черная.

«Я — смерть», — роняет черная, «Я — жизнь», — лепечет белая.

«Я — одиночество», — говорит черная, «Я — одиночество», — говорит белая.

И они медленно поворачивают головы и смотрят друг на друга.

«Я — это ты». «Ты — это я».

«Веди нас», — командует белая. «Будь нами», — просит черная.